Вторжение
Шрифт:
К самому полотну железной дороги подступила речушка. Над ней зябко склонились обледенелые ветлы, русло сдавили овраги и сугробы, но наперекор всему течет, извивается река и на морозе ей, кажется, не холодно: видно, как над водой поднимается пар.
Дорогу обступили елки. Под ними, в затишке зияют маленькие снежные ущелья — так и кажется, вот–вот выбежит оттуда зайчишка, с перепугу перевернется раза два в снегу и пойдет вскачь по полям, держа путь хотя бы вон в тот березовый подлесок.
—
— Добычливая, — ответил Громыка и заинтересованно посмотрел на комбрига: — Бачу, и по части охоты мы с вами одним лыком шиты.
— Выходит, так, — улыбнулся Шмелев. — У вас какой марки ружье?
— Какая там, леший, марка! Самопал. Но бьет, как громадная артиллерия.
— И не боитесь — стволы разорвет?
— Стволы прочные, их еще дед мой закаливал, — сказал Громыка. Только в грудь дюже отдает, и в ушах потом от звона ломоту чую.
Они долго бы еще говорили, но вышел в тамбур Алеша и сказал, что мама зовет пить чай с домашним вареньем.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Шмелев селился в заурядном деревянном доме, крытом потемневшей от времени дранкой. Дом стоял на окраине, Неподалеку от военного городка, и эта близость к расположению полков, к бойцам как раз и привлекала комбрига. Он мог в любой час дня и ночи пройтись в городок. И сегодня, приехав на рассвете, Шмелев захотел побывать в казармах.
— Ты устраивайся, Катюша, а я схожу.
— Куда тебя в такую рань понесет?
Николай Григорьевич взглянул на часы. Пошел седьмой час. Потом, как бы желая убедиться, посмотрел в окно. И хотя еще все скрывала темнота, виден был только зимний белесый туман, рассвет вот–вот должен был рассеять ночную хмарь.
— Пойду проведаю, как там в казармах, — сказал Николай Григорьевич. В распахнутой шинели он уже направился к двери, но жена стала на пороге.
— Да ты всерьез или шутишь, Коля? Не спавши, даже не умывался — и в казарму? Успеешь, ложись–ка отдохни.
Она упрямо настояла на своем и почти насильно стащила с его плеч шинель. "А впрочем, чего горячку пороть? — подумал он, чувствуя, как расслабли за бессонную ночь мускулы. — Отпуск у меня еще не кончился, можно и отдохнуть".
Спать Шмелев все равно не лег.
Он принес из сеней дров, наколол сухой щепы и растопил облицованную кафелем печь. Сидя у огня, он с мягкой улыбкой поглядел на жену, сказал:
— Надо бы нам новоселье справить.
— Успеется, — отозвалась Катя. — Меня беспокоит, есть ли рынок близко. За картошкой надо сходить, за овощами…
— Гм… Да у меня этого добра на всю зиму припасено. Капусты целая бочка.
Екатерина Степановна взглянула
— Кто это для тебя постарался? Вижу, пошаливал тут… без нас…
— Было кому… — улыбнулся он, разглядывая свои руки с давними сухими мозолями.
— И обеды, скажешь, сам себе варил?
Николай Григорьевич подошел к ней, неожиданно поднял на руки, весело покружился по комнате.
— Да будет тебе, Коля!
— Я же по тебе извелся… — сознался Николай Григорьевич.
Поутру Алешка побежал на улицу и скоро вернулся, весь взмокший, с глазами, полными радости.
— Ой, здесь так здорово! Лес кругом, снегу полно. Я одного командира видел, обещал мне гильзы дать. Можем, говорит, из винтовки научить стрелять. Разрешишь, папа?
— Рано тебе такими вещами баловаться. Увижу, уши отдеру, — строго заметил отец.
Алеша обиженно скривил губы.
— И бинокль не дашь? А в письмах обещал…
Усмехнувшись, Николай Григорьевич сказал:
— Бинокль хоть сейчас бери, на стене висит.
Алеша пошарил глазами по комнате и от радости захлопал в ладоши. Подбежал к двери, снял с гвоздика бинокль и тотчас стал нацеливаться окулярами на вещи в комнате, на окно, откуда открывался захватывающий, полный голубизны и солнца простор.
— Мама, что я вижу! Ты только погляди! — воскликнул он, подавая ей бинокль. — Речка вон. А подальше лес, такой большой, весь в белом!
— Этот лес для самой охоты, — отозвался Николай Григорьевич. — В нем белок тьма. И даже кабаны водятся.
— Какие они, страшные? — спросила Света.
— Очень. Бывает, что и на огороды, прямо к дому подходят. И клыки у них во какие! — Он присел на корточки, изобразил на пальцах клыки. Она вскрикнула, и тотчас прыгнула к нему на шею.
В сенцы кто–то вошел, потопал сапогами, видимо, обивая снег, и едва открылась дверь, как Шмелев встал и шагнул навстречу Гребенникову.
— Батенька мой! Ну–ну, заходи!
Гребенников немного постоял, разглядывая комнату.
— Познакомься, Катюша. Наш комиссар, — сказал Николай Григорьевич и с той же веселостью добавил: — Ну, а это мой выводок.
Гребенников задержал пытливый взгляд на мальчике, смерил его с головы до ног. Он не по летам вытянулся и, словно боясь своего роста, заметно сутулился. У него были большие хмуроватые глаза, топорщился коротко подстриженный хохолок, нос был с приметной горбинкой. "Как ястребок", подумал Гребенников, а вслух заметил:
— Шмелевской породы!
Разговор за столом велся о всякой всячине: то перекидывался на дальние берега Невы, то касался самых будничных армейских дел.
— Выводы инспекции не присылали из округа? — спросил Николай Григорьевич.