Вторжение
Шрифт:
Разговор опять перекинулся на афганскую армию. Я назвал цифры: 10 дивизий, 145 тысяч человек личного состава, 650 танков, 87 БМП, 780 БТР, 1919 орудий, 150 самолетов, 25 вертолетов, 3 зенитно-ракетных комплекса. Эти данные настолько врезались мне в память, что называю их сейчас без заглядывания в «шпаргалку». Армия может выполнять поставленные перед ней задачи, сказал я, однако ее уровень все-таки не соответствует современным требованиям.
Генерал Иванов докладывал уже после того, как я ушел...
В октябре меня снова вызвали в Москву, но не одного, а с моим коллегой В. П. Заплатиным. Об этой поездке спросите лучше Василия Петровича, он расскажет с подробностями.
Меня же решили в Афганистане заменить. По правде сказать, я зверски устал, спал
В течение двух с лишним месяцев я вводил в курс дела своего преемника — генерал-лейтенанта Г. И. Демидкова. Тот вернулся в Москву, доложил Устинову согласованную со мной точку зрения на события в ДРА и сразу впал в немилость. Григория Ивановича вместо Афганистана отправили в Монголию. А меня сменил генерал-полковник С. К. Магометов.
6 декабря 1979 года я прилетел в Москву насовсем. Состоялся продолжительный разговор с Огарковым. «Лев Николаевич, будет ли афганская армия стрелять в наших солдат?» — неожиданно спросил Николай Васильевич. «Никогда»,— ответил я. Спустя короткое время понял, почему он это спросил...
О вводе войск я узнал в крымском санатории. Не мог ни есть, ни пить. Бросил санаторий и уехал домой в Кишинев...
Я очень доволен тем, что не участвовал в этой авантюре и совесть моя чиста.
Следующее слово — генерал-майору В. П. Заплатину.
—
В мае 1978-го меня спешно направили в Афганистан в роли советника начальника главного политуправления афганской народной армии. Там встретили радушно. Я сразу был принят Тараки, который дал мне полную инициативу во всем. Довелось побывать во всех гарнизонах, где стоял хотя бы один афганский батальон..,
—
Василий Петрович, положение в Афганистане обострялось с каждым месяцем. Чувствовали вы это?
—
Несомненно. Особенно осложнились отношения между руководителями НДПА. И хотя расхождения во взглядах «халькистов» и «парчамистов» публично отрицались (Тараки, например, на пресс-конференции заявил: «парчам» и «хальк» — это одно и то же, между ними нет никакой разницы, мы не отделялись друг от друга и вместе обрушивались на своих врагов...»), на деле происходило иначе. Борьба за власть становилась все ожесточеннее.
Но некоторые наши советники, на мой взгляд, не разобрались в ситуации. «Все валится, все рушится» — таков был рефрен их сообщений в Москву. Вместо детального, глубокого, объективного анализа обстановки возобладали эмоциональные оценки. Возможно, кому-то это было на руку, кто-то преследовал личные интересы — не берусь судить.
Не лучше действовали и приезжавшие из Москвы ответственные работники различных ведомств. Вспоминаю появление в Кабуле заместителя министра внутренних дел СССР В. С. Папутина. Первый раз он посетил Афганистан в 1978 году, стремясь наладить сотрудничество по линии МВД. Второй раз, о котором веду речь, Папутин прилетел в Кабул 22 ноября 1979-го. Через несколько дней только что назначенный послом в Афганистане Ф. А. Табеев позвонил мне и попросил зайти к нему. Он показал шифровку, которую надлежало отправить в Москву. В ней оценка ситуации в Афганистане давалась резко субъективно, неверно оценивалось и состояние армии. Под документом стояла подпись Папутина. Табеев, едва начавший знакомиться с положением дел в стране, хотел проконсультироваться со мной. «Категорически не согласен с текстом»,— без обиняков сказал я и объяснил почему. «Тогда идите к Веселову (партийному советнику.— Авт.) и вместе исправьте текст, как считаете нужным». Мы с Веселовым срочно встретились с Папутиным. «Вы, Виктор Семенович, успели побывать только в одном гарнизоне, как же можете судить в целом об афганской армии?» — в лоб спросил я его. После некоторого сопротивления он вынужден был согласиться с нашими доводами. Текст был скорректирован и в таком виде отправлен в Москву. Я не виню лично Папутина — таков был стиль работы многих приезжавших в ДРА наших высокопоставленных руководителей. Да и часть находившихся в Кабуле
(28 декабря 1979 года на 54-м году жизни В. С. Папутин покончил с собой. «Правда» опубликовала некролог, разумеется, без намека на самоубийство, только 4 января. Трудно судить, был ли шаг бывшего партийного работника, а затем генерал-лейтенанта внутренней службы продиктован поездкой в Кабул или чем- то иным. По Москве ходили противоречивые слухи, некоторые связывали трагический исход с Афганистаном.— Авт.)
Ф. А. Табеев. Тут какое-то недоразумение. Этого не могло быть, поскольку Папутину, приезжавшему исключительно для проверки работы советников МВД, не требовалось подписывать у меня свою телеграмму. У них, в представительстве МВД, была своя шифросистема. Никогда я не визировал их телеграмм.
Самоубийство этого генерала абсолютно не связано с Афганистаном. Надо сказать, что он сильно пил. В Кабуле напивался ежедневно. К тому же страдал манией преследования: ему казалось, что во всех помещениях установлена подслушивающая аппаратура, что за ним постоянно следят. Видно, о его запоях кто-то сообщил в Москву. Звонит мне из ЦК Пономарев: «У нас сигнал на Папутина». «Проверю»,— осторожно отвечаю я Борису Николаевичу. «Не надо ничего делать. У него командировка заканчивается — пусть выезжает». Он и уехал.
За время работы в ДРА лишь однажды В. П. Заплатин побывал на Родине. Произошло это в октябре 1979-го. Накануне вылета в Москву В. П. Заплатин и Л. II. Горелов встретились с Амином и тот доверительно спросил: «А если я напишу личное письмо Брежневу, отвезете?» Письмо с пятью сургучными печатями было доставлено к трапу самолета за пять минут до вылета. В Москве Горелов вручил письмо начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. «Хорошо,—сказал тот.— Передам его в КГБ — пусть они решают, что с ним делать». Позже Заплатин узнал о содержании письма. Амин просил Брежнева о личной встрече. Ему казалось, и не без оснований, что в Москву идет необъективная информация. Увы, говорить с ним не захотели.
В Москве Заплатина и Горелова, как упоминалось, принял Д. Ф. Устинов.
— В разговоре принимали участие начальник Генерального штаба И. В. Огарков, начальник Главпура А. А. Епишев и начальник одного из главных управлений Генштаба Н. А. Зотов, — свидетельствует В. П. Заплатин.— Лев Николаевич Горелов заметно волновался, говорил сбивчиво. Волновался и я. Обрисовав обстановку, мы подчеркнули, что, по нашему мнению, Амин с уважением относится к Советскому Союзу, что надо иметь в виду его большие реальные возможности и использовать их в наших интересах. Если что-то не получается, вину за это несем мы, советники.
—
Говорилось ли о возможности военного решения?
—
Об этом даже не заходила речь. Спрашивали, в состоянии ли афганская армия противостоять мятежным силам. «Да»,— сказали мы. Я не допускал возможности ввести в Афганистан войска. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. 10 декабря меня вновь вызвали в Москву. Притом необычным способом. По существу, меня выманили из Кабула, придумав нелепый, недостойный предлог. Обманули. Как будто недостаточно было приказать мне прибыть в Москву к определенному времени... Я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг вызвали в узел связи для важного разговора с Генштабом. Тут же соединили с генерал-лейтенантом JI. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Ничего не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм». Терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Посол Ф. А. Табеев ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она обратилась в Центральный Комитет. Снова позвонил JI. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».