Вуали Фредегонды
Шрифт:
В результате отказа от побега ею полностью завладела уверенность в том, что она не сможет избежать своей участи. Понемногу впадая в забытье, она пыталась представить себе знакомые лица Уабы и Старшей, но видела только образы, оставшиеся в памяти после той ужасной ночи, — словно бы все эти годы они были ее единственной семьей.
Внезапно одно из деревянных колес угодило в колею с замерзшей водой, и девочка мгновенно проснулась с криком ужаса, что привлекло внимание одного из всадников. Он взглянул на своего приятеля, и оба расхохотались. Затем они отъехали, больше не обращая на нее внимания.
— Ты хорошо поспала, малышка?
Девочка села и плотнее запахнула потрепанный шерстяной плащ. Погонщик быков расположился в повозке, удобно устроившись среди мешков с зерном На его лице были видны лишь смеющиеся глаза, толстый
— Ты совсем замерзла, как я погляжу, — сказал да, — Садись рядом со мной, так быстрее согреешься. Он распахнул полы подбитого мехом плаща, и девочка, не раздумывая, скользнула к нему. Погонщик был толстый, и от него шел крепкий запах конюшни и кухни. Она прижалась к нему, словно к отцу. Сердце у нее билось учащенно, горло сжималось.
День уже клонился к вечеру, а она была все еще жива Она некоторое время проспала, а ее не убили…
По причине, которой она не могла понять, аббат не отдал приказа своим людям убить ее, иначе это было бы уже сделано. Однако это казалось таким простым и таким необходимым решением… Когда утром они проснулись, пятно крови на простыне свидетельствовало о том, что аббат лишил ее невинности — иными словами, что она не была одной из «священных шлюх», в чем он обвинял ее накануне. Они не обменялись ни словом. Молодой священник едва осмеливался порой взглянуть на нее, и она продолжала сидеть голая на смятой постели, чувствуя, как нарастают в нем тревога и угрызения совести — пока он не оделся и не ушел Чуть позже служанка, местная жительница, принесла ей горячего молока и бесформенную одежду. Служанка тоже ничего не сказала, но ее глаза были полны презрения. Вскоре вернулся Претекстат, одетый по-дорожному, — в высокие грубые сапоги, подбитый волчьим мехом плащ и вязаный шерстяной шлем, из-за которого он стал похож на старуху. Делая вид, что не заметет ее присутствия, он собрал со стола свои пергаменты, перо и чернильницу, уложил все это в сумку, висевшую у него на плече, и направился к двери. Только на пороге он остановился и обернулся.
— Обоз с продовольствием уезжает в город через час. Ты отправишься с ним. Я отдал распоряжение, чтобы тебя определили в служанки к благородной даме Одовере, — если она согласится.
Он уже собирался выйти, когда девочка все же решилась задать вопрос, который не давал ей покоя все это время:
— А что с Матерью? Где она?
Претекстат снова остановился.
— Чародейка? Я же сказал тебе, что ее осудили и приговорили к рабству, как и другую девчонку… Тебе еще очень повезло. Не забывай об этом!
Он быстро взглянул на нее и, казалось, хотел еще то-то добавить, но передумал и вышел.
Девочка закрыла глаза, прижала колени к груди и уткнулась в них лицом Аббат все же удержался и не сказал, что ей бы стоило его поблагодарить, — но не был ли он и впрямь, по крайней мере в своих собственных глазах, ее спасителем и не уберег ли ее от участи гораздо худшей, нежели рабство? Чародеев и отравителей ждала одинаковая кара — смерть или рабство, в зависимости от степени вины, а потом — вечное проклятие и огонь преисподней… Однако Уаба не была чародейкой. Конечно, она умела готовить целебные снадобья; конечно, к ней приходили со всей деревни, прося изготовить талисман, вкопать на поле столб-оберег для защиты посевов или совершить обряд для того, чтобы плодоносили деревья, — но чародейки, как известно, убивают людей, а Мать ни разу никого не убила Монахи были далеко, а их единый Бог, которого они считали всемогущим, не мог уберечь поля от пожаров и наводнений, а людей — от змеиных укусов, дать хороший урожай или послать дождь… Уаба конечно же не была чародейкой, Уаба, которую она никогда больше не увидит…
Тревога, страдание и стыд, одолевавшие девочку с самого отъезда, так что мучительно давило в груди, понемногу рассеялись, но вместе с ними исчезли и остатки храбрости. Она не могла даже плакать и лишь дрожала всем телом, не столько от холода, сколько от отвращения. От вращения к себе и к тому, что с ней произошло, — аббат несправедливо обвинил ее, а она не стала его разубеждать; от отвращения к удовольствию и к мучительной дергающей боли внутри. И прежде всего — от отвращения к собственной тайной радости из-за того, что она все еще жива, несмотря на все мерзости, пережитые за последние дни. Она помнила взгляд аббата, потом — служанки,
— Что с тобой стряслось?
Он отложил хлыст и с силой встряхнул девочку за плечи. Бледная, со спутанными волосами, трясущаяся, она напугала его, и он ударил ее по щеке ладонью. Сам по себе удар не был сильным, но рука у погонщика была тяжелая. В то же мгновение слезы, так долго сдерживаемые, потоком хлынули из глаз девочки.
— Ну-ну, — проворчал он, обнимая ее за плечи. — Я знаю, каково тебе сейчас. Меня тоже забрали из семьи и отправили на королевскую службу — а я тогда был еще меньше тебя… Ну ничего, не так уж все и плохо. Аббат попросил, чтобы тебя пристроили служанкой к даме Одовере. Ты знаешь, кто она?
Девочка все еще плакала. Вместо ответа она смогла лишь покачать головой.
— Это жена сеньора Хильперика, самого младшего из королевских сыновей… Так что тебе, считай, повезло. Она вот-вот родит, и тебя, скорее всего, приставят к младенцу. Моя жена тоже служит во дворце, от нее я про это и узнал. Она кухарка, но и это уже кое-что. Суассон — красивый город, вот увидишь. Уж всяко получше твоей захолустной деревушки…
Но девочка его уже не слушала.
Суассон, Хильперик, сын короля… Когда Претекстат сказал, что ее отправят в город, она думала, что речь идет о Лодене, [18] потому что там была резиденция епископа.
18
Лоден — ныне город Лаон.
Но дорога в Лоден шла через лес, прямо на запад, а они двигались к югу. Вокруг них, сколько хватало глаз, простиралась голая равнина, открытая всем ветрам, — по цвету она почти сливалась с сероватым небом. Римская Дорога пересекала ее сплошной чертой, пролегая на некотором расстоянии от Изары. [19] Суассон, столица… В Суассоне был король Хлотар, сын великого Хловиса и правитель салических франков. Девочка украдкой сунула руку под плащ и плотнее прижала к животу поясок из змеиной кожи. Змеиное яйцо по-прежнему висело на поясе, в кожаном мешочке. Значит, оно все-таки защитило ее? Как она могла в этом усомниться хоть на миг? Мать и Старшая были схвачены, осуждены и приговорены к рабству. Но не она. Змеиное яйцо отвело от нее клеветнические обвинения, и вскоре она должна была оказаться в королевском дворце.
19
Изара — галльское название р. Эна. (буквально: стремительная, бурная).
Одна, не разделившая свою удачу ни с кем… Ее вновь охватил стыд при мысли о том, что она не отдала Старшей змеиное яйцо много лет назад и тем самым все равно что сама приговорила ее. Но вместе со стыдом пришло какое-то незнакомое ощущение — словно внутри зажегся маленький слабый фитилек, пламя которого согревало ее. Как будто сами боги ее хранили. От судьбы не уйдешь, и удача оставила Старшую в тот момент, когда сама она оставила свою младшую подругу одну в лесу.
— Эти проклятые скоты еле тащатся! — проворчал погонщик и поскреб бороду. — Так я, чего доброго, засну… Ты знаешь какие-нибудь песни, малышка?