Вундеркинд Ержан
Шрифт:
Люди по-разному проживают жизнь, думал он. Вон — дед Даулет, хоть и достиг своих почти восьмидесяти лет, а потерял все, что имел: и жену, и сына, и дочь, и внука, и друга, а теперь еще и семью друга… Или мать Ержана — Канышат. Тоже потеряла все, что имела: и девственность, и возможного мужа, и счастье, и отца, и брата, и мать, и сына… Почему же он, Ержан, должен отличаться от них?! Просто с ним все это случилось быстрее. Может быть, он уже прожил отпущенную ему жизнь за эти короткие двенадцать лет, за один мушел[18], ведь все, что дано человеку — и тепло родства, и счастье любви, и влечение
Почему все это случилось с ним?! За что? За то, что был не по годам талантлив? Петко ли уговорил своего таинственного волка Вольфганга увести своими волчьими тропами душу и оставить навечно лишь детское тело? Или лисица-мать, униженная посреди своей степи, а потом еще и лишенная своего дитяти, отомстила ему проклятием?! Или же то была лишь вариация, отзвук того, что произошло с его собственной униженной и оскорбленной матерью посреди его собственной степи?! Домбра ли деда и его жыры околдовали мальчишку, внушая ему калтарыс за калтарысом, пока тот самый улуу калтарыс, великий разворот, не развернул время в обратном направлении, наперекор природе?! Или же цепная реакция Шакена, догоняющего и обгоняющего Америку в этой забытой богом степи, случилась не в реакторе, а по ошибке в мальчишке и взорвалась в нем карликовой звездой?! Бабки ли заговорили его сопливым мальчишкой Гесером, воюющим то со своим дядей Кепеком-Чотоном, то со всем миром, а то с самим собой?! Или Айсулу, его единственная доля — До-Ля — Domini labii — Божии уста…
Тут из-за буйно выросшей дикой травы появилось светлое лицо безудержно росшей Айсулу, его Айсулу — и было в этом что-то пугающее, что-то похожее на внезапный скрежет камня по стеклу…
* * *
Ранним-ранним утром, когда степь сера и прохладна, как едва посветлевшее небо, Ержан проснулся от вкрадчивого стука камешком в окно.
Он пробудился разом и полностью; натренированный за последние дни слух был абсолютен: стучали в соседнее, материнское окно. Может, даже чуть-чуть по нему царапали. Ержан спал все эти дни, не раздеваясь: просто валился в свою постель и под тяжестью мыслей вырубался. Без всякой задней мысли он привстал и глянул в свое окно. Это был Шакен, только что вернувшийся с вахты, — в руках у него был его обычный чемоданчик. Судя по всему, он не заходил еще к себе домой. Без всяких мыслей и чувств Ержан следил за происходящим.
Ни гнев, ни ревность — какое-то досужее и отстраненное любопытство заставило Ержана резко распахнуть окно и высунуться наружу. Было видно, как опешил Шакен-коке, как от неожиданности он уронил чемоданчик, но потом вдруг совладал с собой и замахал рукой Ержану — так, будто в окно Канышат он скребся по ошибке. «Смотри, что я тебе привез…» — выкрикнул он, обернувшись к Ержану. Нагнулся, подобрал чемоданчик и, покопавшись в нем, вытащил газету. Развернул и просунул в окно: «Читай!»
Ержан стал читать вслух: «В июне из столицы ГДР пришла печальная весть. В результате несчастного случая в Берлине погиб известный американский певец и актер Дин Рид. Как часто бывает в таких случаях, известие это вызвало на Западе разного рода инсинуации. Правые газеты пытались разыграть провокационную версию о том, что гибель американского певца якобы связана с „террористической деятельностью спецслужб коммунистического режима ГДР“.
Мы позвонили в Берлин вдове американского певца Ренате Блюме… У
— Любые предположения о том, что моего мужа убили, — самая отвратительная клевета. Такие домыслы только оскорбляют память о Дине, причиняя боль мне и нашей дочери. Мой муж утонул. Его нашли в озере мертвым. В последнее время у Дина резко ухудшилось здоровье: у него было больное сердце. Что касается предположения, что он хотел вернуться в США, — и это абсолютная ложь. Ничего подобного он делать не собирался. Он жил мыслью о новом фильме. Он очень любил нашу дочь. Я считаю подлым иезуитством спекулировать на смерти моего мужа и очень надеюсь, что вы точно передадите мои слова».
* * *
И это было отнято у Ержана. Шакен-коке стоял под окном и смотрел на него. Зачем он привез эту газету из своего города? Зачем он привез из своего города телевизор, в котором однажды назвали Дина Рида «красным Элвисом»? И ведь не знал Ержан никакого Элвиса, а потом и этого самого Элвиса показали — оказался Дин Рид как бы подделкой, но даже этого поддельного, ненастоящего Дина Рида у него теперь отнял Шакен. Так же, как он отнял и рост, и будущее, и любовь, как он отнимает теперь и мать…
Шакен как-то замялся и пошел со своим чемоданчиком в сторону своего дома…
Постой, постой, а что если он любит его мать Канышат?! А что если он любил ее всю свою жизнь?! Ведь дед рассказывал, как однажды он связал пьяного Шакена, который приехал с вахты ночью и полез в окно к Канышат… Ну, пьяный, что с него возьмешь? А ведь Ержан не впервые застукал его у окна своей матери… Вот, значит, почему он никак не уедет со своей городской женой Байчичек в ее желанный город…
Стоп! Тогда, перед Мертвым озером, в зоне, на шакеновском опытном участке, где он догонял и обгонял Америку, когда школьники носились в противогазах, именно он, Шакен, появился в так называемом ОЗК[19] — как пришелец из других миров! И не о таком ли пришельце рассказывала всегда его бабка Улбарсын, вспоминая про чудное рождение Ержана на окраине Зоны, в том самом урочище, где река с пересохшим руслом… Так, может статься, Шакен-коке и впрямь его коке — отец!
Ержан бросился в соседнюю комнату. Мать сидела на подоконнике, может быть, впервые без дела, глядя вполоборота в окно, туда, куда удалялся Шакен. «Сен оны суйесенба?!» — «Ты его любишь?!» — выдохнул он из себя весь свой гнев, всю растерянность.
Мать не стала оборачиваться к сыну, а лишь провела пальцем по стеклу. «Ол сени суйедиба?!» — «Он тебя любит?!» — не зная, что делать, беспомощно выпалил Ержан. Мать молча развязала косынку, встряхнула пряжей своих волос и опять повязала косынку, глядя на отражение в стекле. «Ол сенин жубайинба?!» — «Он твой муж?!» — продолжал дрожащим голосом Ержан. Мать скрестила руки на груди. В комнате повисла тяжкая тишина. И вдруг голая лампочка под потолком мелко задрожала, страх, сидящий в щиколотках, пошел вверх своим обычным путем — к солнечному сплетению, задержался холодной тяжестью в животе и медленно пополз к глотке, потом к губам, чтобы выйти то ли шепотом, то ли хрипом, то ли судорогой: «Ол менин акемба?!» — «Он мой отец?!»
Мелкий гуд шел уже по полу, комната затряслась, а мать все сидела на подоконнике, впервые в жизни не делая ничего, а лишь глядя в окно, туда, откуда шел то ли очередной поезд, то ли очередной взрыв…
Он бросился из комнаты вон. Бежать, бежать, бежать куда угодно, в открытую степь, через зону за горизонт, за край света… Так, стало быть, Айсулу, его неудержимо растущая, как дикая трава под окнами, его бедная и несчастная Айсулу… И вдруг сознание Ержана, как лисица после улуу калтарыс — последнего, великого разворота — рухнуло заживо…