Вверяю сердце бурям
Шрифт:
Наргис понимала, что муфтий опасен для нее и для ее замыслов, что именно здесь, в этой комнате, украшенной резьбой по алебастру, заваривались самые хитроумные заговоры, предательство, измена, шпионаж, целью которых было подчинение советских рабочих и крестьян вновь власти эмира. Это отсюда тянулись нити диверсий — железнодорожные катастрофы, взрывы мостов, — спекуляция на базарах хлебом и мясом, саботаж на промышленных предприятиях, убийство колхозников за отказ подчиниться запрету сеять хлопок, убийство учительниц на глазах школьников, зверские убийства сбросивших паранджу...
Неужели этот жалкий старичок — главный в Бухарском
Невольно она посмотрела на Мирзу, скромно потупившего свои крысиные глаза.
И вдруг мелькнула мысль:
«А не братец ли здесь главный...»
И тошнота подкатила к горлу.
«Неужели, чтобы пресечь всякие заговоры, предательство, провокации достаточно...»
И она снова посмотрела на Мирзу. А он, более бледный, чем обычно, с надвинутой на лоб белой чалмой, из-под красных век, осторожно поглядывал на светившееся красками молодости, возбужденное лицо сестры. И тут же прятал глаза, не выдержав жесткого, испытующего взгляда молодой женщины.
Да, да, какой момент, какая возможность одним ударом пресечь зло, нанести удар по Бухарскому центру и помочь Красной Армии. Никакой пощады врагам, никакой пощады изобличенному тирану!
Да, тирану! Это будет возмездие, а здесь — два презренных червяка... Даже местью не назовешь, если...
Но послушайте, что говорит, шамкая и распуская слюни, этот старикашка. О, он, оказывается, несмотря на свою дряхлость, полон фантастических замыслов:
— Прекрасная Наргис, вы не только красивы, вы умны... И ваша миссия велика. А когда... когда вы получите трижды таляк и освободитесь от уз брака, вы скажете за занавеской «да» достойному нашему мюриду Мирзе? Он, хоть и из черной кости, но достойный помощник и продолжатель нашего дела. И вы станете женой великого назира, мудрого и могущественного, нашего помощника.
Плохо понимающая невнятное бормотание старца, Наргис не могла удержаться от вопроса, хотя ей надлежало в присутствии столь высокочтимых собеседников лишь молчать и слушать, а она...
— Но если я получу развод у халифа, как же я буду женой визиря и первого советника... халифа... Кто же халиф?..
Муфтий испуганно взглянул на нее.
— Дочь моя, любезная красавица, халифом мусульман надлежит быть достойному и светлому уму. А когда ум меркнет и халиф впадает в неприличную слабость, жизненный путь его закончен, тогда надлежит достойному избраннику... э... занять место... освободившееся... Но мы недоумеваем... — обратился он к Мирзе... — Разве восхитительная гурия не едет в Кала-и-Фату? И эта нежная ручка... — он вдруг встрепенулся и погладил руку Наргис, что заставило ее с отвращением отстраниться.
В отвратительном настроении Наргис вернулась к себе в худжру. В ее комнатке все было перевернуто, перерыто. «Что там искали? Пусть! С тем, что искали, — с оружием, — она не расставалась. А обыскать ее Мирза, видимо, не решился. Впрочем, успокаивала себя Наргис, все идет пока в соответствии с заданием, данным в отделе разведки Георгием Ивановичем.
IV
Носом звезды сшибает.
Глазами луне подмигивает,
Лев ступает по земле гордеца
Мягко, словно врач
ощупывает больного.
Он затаил месть в сердце.
Алишер Навои
Поэт Али не скрывал своих намерений. Едва переступив порог парадной мехмонханы, он подошел к возвышению. Склонившись в глубоком, почтительном поклоне перед Наргис, он сказал:
— Да будет с вами мир, госпожа моего сердца! Добро пожаловать в наши находящиеся под солнцем правоверия края.
Одетый в полуевропейское одеяние с элегантным небольшим тюрбаном на черных длинных волосах, с изящнейшими усиками, без столь непременной для узбека того времени бороды, поэт и летописец Али походил на молодого индусского раджу. И держался он так, что казался белым лочином-соколом среди мрачных неуклюжих чалмоносцев, ввалившихся гурьбой в залу — мехмонхану, где хозяин поместья Мирза, бледный и хилый, совершенно потерялся.
Но именно к ней обращался надменно державшийся,— это что-то новое, подумала, скромно опустив глаза и наблюдая за поведением присутствующих, Наргис — все еще напыщенно говоривший Али:
— Что вы так недовольно смотрите, дорогой братец Мирза? Да, да! Говорю полным голосом и пусть все слышат. Я кланяюсь госпоже, супруге халифа, и осмеливаюсь смотреть на красоту ее лица без всякого смущения, ибо я смотрю на сияющий лик, как на солнце. И пусть все слышат мое слово: «Клянусь, если кто хоть пальцем коснется золотого луча из кос госпожи, тому не жить...»
И Али наполовину выхватил клинок из ножен, усеянных драгоценными камнями, и, полюбовавшись блеском дамасской стали, снова поклонился Наргис и почтительно прикоснулся губами к подолу ее парчового длиннополого камзола.
Как и подобает супруге халифа правоверных, Наргис даже не улыбнулась — хотя ей и хотелось от души посмеяться над поведением своего старого поклонника, усвоившего за годы эмиграции нравы и обычаи этой страны — обычаи пуштунских и хазарейских кочевников, у которых женщина пользуется большой свободой и во всяком случае отнюдь не может считаться гаремной затворницей. Но эта легкость и свобода, конечно, не распространялась на городских жителей Мазар-и-Шерифа и тем более на городскую знать.
Поведение Али многим в мехмонхане не понравилось.
Надменнее всех держался Мирза, боясь за свой авторитет в глазах всех этих фанатиков — курбашей и беков, которые явились к нему в дом, прослышав о прибытии из-за рубежа самой супруги халифа, каким в то время провозгласил себя бывший эмир Бухарский
Сеид Алимхан. Стараясь проявить свои верноподданические чувства, главари басмаческих шаек принесли с собой подарки и заверения в преданности, чтобы попросить ханум эмиршу замолвить словечко за них, попросить побольше английского оружия и всякого рода боеприпасов, каковыми распоряжался, сидя в Кала-и-Фату господин эмир. Свое недовольство поведением Али они не выказали. Все знали, что Али сын муфтия, что за последние годы он еще более разбогател, что у него на пастбищах Гиндукуша пасется по меньшей мере сто тысяч каракульских баранов, а в приамударьинских долинах полтора десятка табунов чистокровных карабаиров и «арабов», что, наконец,— и это, может быть, самое главное — он содержит свыше четырехсот вооруженных с головы до пят воинов, готовых по малейшему его знаку скакать, рубить, жечь.