Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.
Шрифт:
Глава Третья
А. П. ЧЕХОВ
Уже многие современники Чехова поднимали или догадывались, что писатель он выдающийся, что позиция его безусловно демократическая, что произведения его проникнуты гуманизмом, что он выступает против всех форм угнетения, что больше всего ненавистна ему «философия» обывателя, этого «шершавого животного», с его зоологическими интересами и воинствующим равнодушием. Известна была и общественная позиция Чехова, его подлинно гражданская отзывчивость и совестливость, необыкновенная широта его интересов, забот о ближнем, его не словесное только, а практическое сочувствие и помощь. И то, что он, сам нуждаясь, лечил бесплатно, строил школы, участвовал в переписи населения и борьбе с холерой, помогал пострадавшим от голода и больным, что Чехов, наконец,
И вот, несмотря на все это, тогда же, возникает миф о том, что у Чехова нет «общей идеи», что ему все равно о ком и о чем писать, что творчество его порождено «безвременьем», и отсюда и чеховская «безыдейность», объективизм и равнодушие ко всему и всем. Так думали не только критики и писатели, по тем или другим причинам не понимавшие, не принимавшие и не любившие Чехова, но и, в частности, М. Горький, который один из первых сказал, что «у Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание», однажды заметил в письме к нему: «Мне, знаете, кажется, что в этой пьесе («Дядя Ваня») Вы к людям — холоднее черта. Вы равнодушны к ним, как снег, как вьюга» [56] . Этот миф продолжал существовать и в последующие десятилетия нашего столетия. И, думается, не до конца развеян он и сегодня. Во всяком случае, нет еще должной полноты и всесторонности в исследовании этого удивительного непонимания и общественной, жизненной позиция писателя, и его концепции мира и человека, всей масштабности этого явления, имя которому — Чехов.
56
Переписка А. П. Чехова: в 2 т. Т. 2. – М., 1984. – С. 300.
Заслуживает внимания прежде всего отношение Чехова биографии и к своему писательскому призванию. Он не только не любил рассказывать о себе и своем труде литератора, но и многое делал для того, чтобы предать забвению все то, что могло показаться исключением из правил в его жизни и творчестве и поставить его в какое-то особое положение по отношению к коллегам писателям. В этом смысле Чехов явно тяготел к древнерусским традициям искусства, в котором определяющим было стремление к анонимности. Создатели, его, как известно, были напрочь лишены авторского тщеславия. Они желали потрудиться на совесть, а затем — исчезнуть в безвестности «Мне не нравится, что я имею успех» [57] , — говорит Чехов в одном из писем, а в другом, имея в виду «успех и овации», замечает: «Все это так шумно и так мало удовлетворяет» (П, 3,158). А еще раньше он писал: «Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки» (П, 1, 224).
57
Чехов А. П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 3: Письма. — М., 1976 — С. 47. Все последующие ссылки на это издание приводятся в тексте книги.
Разумеется, многое шло у него от природной человеческой скромности и совестливости, а также от мысли, что в качестве писателя он недостаточно активно вмешивается в жизнь общественную, не в полную силу воздействует на нее. «Никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь или пустяками, — сообщает он своему корреспонденту, — и добавляет: «чувство мое мне говорит, что я занимаюсь вздором» (П, 3,104). Отсюда такое внимание его к лечебной практике, готовность прийти на помощь каждому, кто только нуждался в этом. Ясно, что клятву Гиппократа, верность которой он сохранил на всю жизнь, он понимал весьма широко.
Известно высказывание Чехова: «Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангустом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, … а эта жизнь в четырех стенах, природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь» (П. 4, 287).
Чехов был очень щедр на подобные сетования. Конечно, они были продиктованы его безграничной к себе требовательностью. Теперь это понятно, но и сегодня они поражают своей беспощадностью и несправедливостью, так и видишь, что зачастую он возводит на себя напраслину. Чего стоит, к примеру, его признание, что у поколения писателей, к которому он относил и себя, «нет ни ближайших, ни отдаленных целей», и что в душе у них «хоть шаром покати».
Надо ли говорить, что подобные суждения активнейшим образом участвовали в создании этого мифа о чеховском равнодушии, аполитизме и т. д.
Долг и роль писателя в обществе Чехов также понимал по-своему. Известно, что писатель на Руси всегда рассматривался как
Чехов же непрестанно будет проводить мысль, что он не учитель и не судья и в качестве писателя призван не решать, а только правильно ставить вопросы, и что решать их, в каждом данном случае, должны специалисты, а также — читатель, на активность которого вправе рассчитывать автор. Однако понимания он не встречал даже среди наиболее чутких собеседников. Так, в письме к писателю И. Л. Леонтьеву-Щеглову Чехов с предельной ясностью скажет (в ответ на упрек того, что не следовало бы заканчивать повесть «Огни» фразой: «Ничего не разберешь на этом свете»). «Не дело психолога понимать то, чего не понимает никто». И дальше совсем уж определенно: «Всё знают и всё понимают только дураки и шарлатаны» (П, 2, 283). И что же Щеглов, как понял он Чехова? В дневнике он записал: «Чехов талант, но не учитель — для этого нужно желание + нравственность, одушевляющая общая идея». Вот так: талант, но безнравственный и безыдейный!
Надо ли говорить, что повесть «Огни» — не только очень живой отклик на злобу дня. Писатель затрагивает коренные проблемы бытия человеческого, ведет речь о принципах, которые должны быть положены в основу подлинно людских отношений. И суть вопроса здесь отнюдь не в «отношении пессимизма к нравственности», как писали тогда критики. Чехов отстаивал право человека на любое убеждение, но именно — убеждение, к которому можно прийти «только путем личного опыта и страданий». И еще: недопустимо (и об этом писатель говорит прямо) «узурпировать» какие бы то ни было идеи, иначе говоря, не исповедовать их, а пользоваться ими для достижения тех или других своих вполне бытовых житейских устремлений и вожделений.
Думается, что столь нередкое непонимание писателя коренилось в том, что Чехов предлагал поистине новаторские критерии в оценке человека, в котором, по его определению, все должно быть прекрасно. И чтобы быть таковым, совсем недостаточно было высказывать передовые взгляды или объявить себя сторонником какой-то прогрессивной программы. Можно вспомнить в этой связи, к примеру, рассказ «Хорошие люди». Мы видим, что герой его, Владимир Семенович Лядовский, на все в своей жизни смотрит и обо все судит, исходя из своей, по его мнению, передовой программы. И что же? Нас поражает узость, однобокость и заскорузлость его жизни, нет в ней слова, ни взгляда живого, нет даже самого простого сочувствия ближнему, будь то его родная сестра, если он, этот ближний, не желает воспринимать этот мир с позиции этой программы, т. е. пытается видеть и понимать этот мир по-своему. И когда в ответ на его фанатическое нежелание считаться с ей мнением, сестра заливается слезами, Владимир Семенович, глядя на ее вздрагивающие от плача плечи, думал «не муках одиночества, какое переживает всякий начинающий мыслить по-новому, по-своему, не о страданиях, какие неизбежны при серьезном душевном перевороте, а о своей оскорбленной программе, о своем уязвленном авторском чувстве» (5,421-422).
Может быть, все дело в догматизме этого героя, в приверженности его чему-то навсегда застывшему? Об этом размышляет Чехов в другом своем рассказе «На пути». Герой его Лихарев куда как живо откликался на все актуальные и модные идеи времени и увлечения: был он нигилистом и народником, славянофилом и археологом, увлекался «идеями, людьми, событиями, местами… увлекался без перерыва» мало думая о себе и не щадя своей жизни, и что же: хорошо это или плохо? Скорее — плохо. Получилось, что и сам он не жил и не давал жить другим. Вспоминая он говорит: «Я жил, но в чаду не чувствовал самого процесса жизни. Верите ли, я не помню ни одной весны, не замечал, как любила меня жена, как рождались мои дети… Для всех, кто любил меня, я был несчастьем». Почему? «В своих увлечениях я был нелеп, далек от правды, несправедлив, жесток, опасен! Как часто я всей душой ненавидел и презирал тех, кого следовало бы любить, и – наоборот, изменял я тысячу раз. Сегодня я верую, падаю ниц, завтра уж я трусом бегу от сегодняшних моих богов и друзей и молча глотаю подлеца, которого пускают мне вслед» (5,470-471).
Такая всеядность, как и претензия на всезнайство, сродни беспринципности и невежеству. Об этом Чехов размышлял уже в первом своем рассказе «Письмо ученому соседу», герой которого посягал на решение, можно сказать, всех вопросов не только социальной, но и космической жизни. Раздумья на близкую тему находим и в последнем рассказе «Невеста». Читатель теряет всякий интерес не только к пошлому и неумному жениху Нади, но и к его отцу после того, как он на вопрос Нины Ивановны, матери Нади, — правда ли, что «в жизни так много неразрешимых загадок», категорически утверждает: «Ни одной, смею вас уверить» (10,205).