Вяземский

Бондаренко Вячеслав Васильевич

В Веве случился у Вяземского еще один роман, героиня которого остается неизвестной. Но именно ей должны мы быть благодарны за два чудесных стихотворения, написанных Вяземским 14 января 1855 года. Сейчас они неизменно входят во все антологии русской лирики XIX века — «Ночью выпал снег. Здорово ль…» и «Вечерняя звезда (14 января в Веве)».

Ночью выпал снег. Здорово ль, Мой любезнейший земляк? Были б санки да рысак, — То-то нагуляться вдоволь! Но в пастушеском Веве Не дается сон затейный, И тоскуешь по Литейной, По застывшей льдом Неве.

Над этими нехитрыми иронично-грустными катренами Вяземский, обычно относившийся к своим творениям небрежно, посидел, видимо, порядочно. Первая строфа сперва звучала так: «Снегом

путь осеребрился, / Блещет, словно яркий лак! / Были б санки да рысак, — / То-то б славно прокатился!» Трудно сказать, что тут не понравилось автору — возможно, сравнение снега с ярким лаком показалось Вяземскому слишком надуманным; возможно, стихотворение приобретало чересчур мажорное звучание, что не входило в планы поэта. Но, может быть, ему вспомнился «Русский снег в Париже» Мятлева (1839): «Здорово, русский снег, здорово! / Спасибо, что ты здесь напал…» Отсюда и появился вопрос «здорово ль», обращенный к «любезнейшему земляку»…

Моя вечерняя звезда, Моя последняя любовь! На вечереющий мой день Отрады луч пролей ты вновь! Порою, невоздержных лет Мы любим блеск и пыл страстей; Но полурадость, полусвет Нам на закате дня милей.

День 14 января в дневнике Вяземского пропущен. Но сохранилась записка, с которой князь отправил два приведенных выше стихотворения неизвестной адресатке: «Во вчерашнем письме забыл я сказать Вам две вещи, одну Вы сами…» Надо полагать, отношения с женщиной, которой посвящена «Вечерняя звезда», были достаточно близкими. Загадочно звучит оборванное на полуслове «одну Вы сами…». Означает ли это, что собеседница князя порадовалась, как и он, свежему снегу, напомнившему ей зимнюю Неву?.. Или же — что она была готова сама сказать то, о чем говорилось в «Вечерней звезде»?..

По-видимому, героине вевейского романа посвящено стихотворение Вяземского «Памяти ***», созданное в декабре 1864 года тоже в Веве. Из этих стихов ясно лишь, что в золотокудром «милом созданье» сочетались «мечтательность германской девы / И юга страстные напевы», что она любила Моцарта и Шуберта, Гёте и Шиллера. Что вместе с нею искал Вяземский в Веве и Кларане призраки героев Руссо… Умерла она явно безвременно и похоронена была где-то на «севере», скорее всего в России.

…В пятницу, 18 февраля, принц Петр Георгиевич Ольденбургский показал Вяземскому секретную дипломатическую телеграмму из Штутгарта — в Петербурге скончался Николай I. На престол вступал 36-летний сын покойного государя Александр II…

…Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая биография князя, проживи Николай I, допустим, еще двадцать лет. Вполне возможно, что Вяземский так и умер бы обыкновенным служащим Министерства финансов. Но воцарение Александра II изменило судьбу нашего героя гораздо сильнее, чем мог предполагать он сам. Записка о цензуре, поданная наследнику в 1848 году, сыграла свою роль: Александр наверняка записал Вяземского в «свою команду» и не замедлил вспомнить о князе с началом правления. Из частного, полуопального, не имеющего никакого влияния человека князь в один миг превратился в видного государственного деятеля, желанного гостя в императорском дворце. «Загадочная сказка»…

Ужасное известие потрясло Вяземского — целую неделю, как свидетельствует его дневник, он и думать ни о чем не мог, кроме как о внезапной кончине императора… Казалось, какой-то страшный рок преследует Россию — военные поражения, теперь еще и смерть государя… 26 февраля, преодолев себя, князь сел за письмо Александру II. «Всемилостивейший Государь! В жизни народов бывают торжественные и священные минуты, в которые великая скорбь сливается с великим упованием… — писал Петр Андреевич. — Позвольте повергнуть к священным стопам Вашего Императорского Величества мою верноподданническую присягу и душевный обет посвятить служению Вашему мои посильные способности, мое перо, всю жизнь мою». Искренне сожалея о смерти Николая I, князь тем не менее хорошо понимал, что со смертью императора устранена единственная причина, по которой он, Вяземский, четверть века числился в Министерстве финансов и занимался тем, к чему не имел никакой склонности. Он рассчитывал, что давнее уважение, которое Александр II испытывал к нему, не замедлит выразиться в конкретных действиях. И не ошибся — письмо из Веве в Петербурге прочли и оценили по достоинству. Впрочем, и без этого письма судьба Вяземского неизбежно изменилась бы…

Одновременно Вяземский пишет несколько стихотворений про покойного Николая. Вряд ли, повторимся, в глубине души князь испытывал к усопшему государю пылкую симпатию: давняя обида на царя, сделавшего из Вяземского обычную чиновничью «пешку», была еще сильна. Но были и другие чувства — благодарность за спасение страны в 1848 году, невольное уважение к сильному, мужественному человеку и, конечно, была привычка, замена любви — как-никак тридцать лет Николай I стоял во главе России… Траурные стихотворения по традиции считаются едва ли не самыми яркими неудачами Вяземского (особенно

если вспомнить его собственные давние сомнения в письме Тургеневу: «Как можно быть поэтом по заказу? Стихотворцем — так, я понимаю…»). Однако почему-то никто не обращал внимания на то, что из трех «поминальных» сочинений одно обращено к вдове Николая императрице Александре Федоровне, а одно — «18 февраля. 17 апреля. 1855» — посвящено скорее дню рождения Александра II, чем смерти его отца. Кстати, эта обширная ода «на восшествие на престол» завершается очень сильным фрагментом, где Вязский прямо указывает новому государю, чего именно ждут от него подданные — скорейшего заключения мира, возрождения «светлого духа наук», «жизни промышленности» и суда, послушного закону… Никакого пресмыкательства тут и в помине нет — достойное эпическое стихотворение на возвышенную тему, восходящее к коронационной оде Карамзина, к посланию «Императору Александру» Жуковского. Пожалуй, впервые после «6 декабря 1854 г.». Вяземскому удалось верно найти воодушевленный, простой и одновременно величественный тон, не впав ни в казенную сентиментальность, ни в режущую ухо фальшь. Об этом князю восхищенно написал Шевырев: «Со времен Жуковского мы не читали таких стихов».

Что касается слухов о «пресмыкательстве», то Вяземский достойно опроверг их в письме Погодину 31 января 1856 года: «Раб и похвалить не может (цитата из стихотворения Державина «Храповицкому». — А.Б.). А я хочу хвалить, именно потому, что не раб, — что я чувствую и знаю, что я не раб. Опасаться же прослыть рабом в глазах щекотливых судей… вот это было бы совершенно холопски».

Со смертью Николая русская колония в Веве начала разъезжаться — принц Ольденбургский отправился в Петербург сразу же после получения вести о кончине дяди, принцесса Терезия уехала 10 марта. Через два дня Вяземский отправился на пароходе в Женеву. Разумеется, конечный пункт его теперешнего путешествия — Россия, куда еще может направляться русский в такое время?.. Какие мысли одолевали князя перед возвращением на родину, где он не был четыре года, легко понять из стихотворения «На прощанье»:

Я никогда не покидаю места, Где Промысл дал мне смирно провести Дней несколько, не тронутых бедою, Чтоб на прощанье тихою прогулкой Не обойти с сердечным умиленьем Особенно мне милые тропинки, Особенно мне милый уголок. Прощаюсь тут и с ними, и с собою. Как знать, что ждет меня за рубежом? Казалось бы — я был здесь застрахован, Был огражден привычкой суеверной От треволнений жизни ненадежной И от обид насмешливой судьбы. Здесь постоянно и однообразно, День за день длилось все одно сегодня, А там меня в дали неверной ждет Неведенье сомнительного завтра, И душу мне теснит невольный страх.

В далеком 1818-м, перед крутым поворотом судьбы и отъездом в Варшаву — те же, типично «вяземские» сомнения в том, что «загадочная сказка» напишется так, как нужно, и типично «вяземское» меланхоличное смирение с этим («Прощание с халатом»). Теперь — задумчивый белый пятистопный ямб, который ближе к финалу неожиданно сменяется рифмованным; конечно, это благодатные уроки Жуковского и Пушкина («Вновь я посетил…») и воспоминания о собственной «Тропинке».

13 февраля в Женеве Вяземский навестил старого русского генерала графа Остермана-Толстого, давно уже перебравшегося в Швейцарию. Князя удивил его кабинет — весь он был увешан портретами Александра I, а на столе лежали том Державина и «Письма русского ветерана» Вяземского. Новейшие события в России нисколько не интересовали престарелого кульмского героя. 1 апреля Вяземский был в Штутгарте, на другой день — в Карлсруэ, 12-го — в Баден-Бадене, где написал стихотворение «Плач и утешение». Целый месяц князь прожил в Бадене, иногда выбираясь во Франкфурт и Карлсруэ. 13 мая в Висбадене он присутствовал на освящении недавно перестроенной православной церкви Святой Елизаветы. На церемонию съехалось множество русских со всей Европы. Мощно, легко и стройно звучал хор немецких певчих; пели они по-русски, и, как отметили все присутствующие, пели прекрасно… Знакомые князю дипломаты на ухо, шепотом передавали последние слухи из России. В империи ожидались перемены… Для семьи Вяземских они начались с семейной радости, с повышения по службе Павлуши — он получил чин надворного советника, что все расценили как «неожиданную и особенную милость». 25 мая во Франкфурте Вяземский навестил Бисмарка. 26-го приехал в Веймар, где представлялся великой герцогине Марии Павловне, сестре Николая I. В Веймаре провели четыре дня. Конечно, Вяземский посетил дома Гёте и Шиллера. 30 мая застало князя уже в Дрездене, где снова, как и в Висбадене, толпа русских знакомых — Воронцовы, Дьяковы, Бобринские, Россетти, Голицыны, Гревеницы… Снова слухи и сплетни. И тяжелые новости о Севастополе — у Вяземского уже не хватало духу брать в руки иностранные журналы.