Выбор. Долгие каникулы в Одессе

Ковригин Алексей

– Но и вы Мишенька должны мне пообещать, что больше пока не будете так громко петь. Ваши голосовые связки только начали формироваться, это будет преступление, сорвать их и лишить нас будущего великого исполнителя. Вашим голосом должны заниматься специалисты. Это я вам как доктор говорю!

Я слушал маму и Семёна Марковича и потихоньку офигевал. Какое «чудо»? Обычный мальчишеский дискант, ни разу не «ангельский». Но видимо на слушателей произвело впечатление необычное звучание мелодии песни в акапельном исполнении. Ну – да, такого вы ещё лет сорок не услышите. Во всяком случае, от меня. Петь я любил всегда, но вот становиться профессиональным музыкантом, тем более певцом, никогда не думал. Да и сейчас

желания такого нет. Но просто спеть? Это – всегда пожалуйста! Я усмехнулся про себя и решил переключить тему, пока меня не объявили новым «Энрико Карузо» или «Петром Лещенко». Кстати, первый к этому времени уже умер, а второй только начинает свою карьеру. Вот и не буду ему мешать.

– Мама, Семён Маркович, мне пока рано думать за музыку. Но заканчивается лето, и вскоре мои сверстники пойдут в школу, а я не помню, что и насколько хорошо или плохо я знаю. И даже не помню, в какой класс мне нужно идти. Мне бы как-нибудь учебники почитать. Чтоб хоть что-то вспомнить. А где их взять я не знаю. Может мне репетитор понадобится, а может я смогу обойтись и своими силами.

Действительно, вопрос со школой надо решать, причём кардинально. Первые четыре класса желательно сдать экстерном. Нет никакого желания зря тратить своё время. Жаль я не смогу экстерном сдать за полный университетский курс. Вот это был бы полный разрыв шаблона у нынешних светил науки! Я непроизвольно хихикнул. Знать бы ещё, что надо сдавать. Но думаю, что начальная школа особых трудностей не вызовет.

Яти и еры уже отменили. А перьевая ручка для меня ни разу не препятствие, как для большинства попаданцев, о которых я читал. Я ухмыльнулся, а вот и мой первый «рояль». Начинал-то я учёбу в далёком, во всех смыслах, шестьдесят пятом году. А тогда и чистописание было в школьных предметах, да и писал первые четыре года обычной перьевой ручкой, и макал перо в непроливайку. Ну а моторику пальцев наработаю. Знания-то в голове никуда не делись. Тем более что именно в первые четыре года я и наработал свой каллиграфический почерк. Который через какую-то четверть века стал никому не нужен. Так как вся письменность пошла через компьютеры и принтерную печать.

– Сыночка, я завтра же поговорю с Розой Моисеевной. Она придёт на примерку, и мы всё с ней обсудим. Она хорошо знакома с Борухом Изральевичем, а он такой большой человек в Одессе и в народном образовании, шо я просто не знаю, куда уже больше. Он уже Профессор и почти Акадэмик. Думаю, он не откажет Розочке. – И обернувшись к доктору, загадочно прикрыла глаза и шёпотом добавила. – Поговаривают, что они оч-чень близкие знакомые!

Я усмехнулся, если там «лямур», то будет вообще прекрасно. Вряд ли профессор решится отказать своей пассии. Конечно, сам он организацией экстерната заниматься не станет, да в этом нет необходимости. Главное, что б у меня вообще появилась возможность сдать экзамены экстерном за начальную школу. А там уж посмотрим.

– Миша, если ты не против то я хотел бы спросить тебя за твою семью. Возможно, ты вспомнишь ещё что-нибудь?

Я пожал плечами. – Спрашивайте.

– Что ты помнишь о своём папе? Хоть что-нибудь? Может тебе твоя мама о нём что-нибудь рассказывала?

Я задумался. А действительно, что я вообще помню и знаю о своей родне? В «той» своей жизни как-то не задумывался, почему у нас так мало родственников. Точнее, вообще нет никого. Наверное, война выкосила? Помню, со слов отца, что мой дед по отцовской линии был капитаном, служил в артиллерии и погиб в сорок четвёртом в Румынии. Накрыло немецким снарядом. Бате в тот год исполнилось десять лет. И прадед мой в первой мировой войне тоже служил артиллеристом, и тоже погиб в Румынии во время Брусиловского прорыва в шестнадцатом году. Хм, какая-то она для нас «негостеприимная», эта Румыния.

По материнской линии тоже не

всё так просто. Дед был арестован и расстрелян в тридцать восьмом году «по делу Тухачевского». О прадеде ничего не знаю, кроме того, что тот тоже был военным. Ни мать, ни отец на эту тему особо не распространялись, а у меня в молодости были другие интересы. Моя бабка по линии отца в войну в одиночку поднимала четверых детей, но выжил только отец. Зима, вирусная пневмония, и в течение недели «сгорели» трое старших. Отец выжил чудом. Крепкая была старушка, умерла, когда я служил срочную. По материнской линии бабку почти не помню, умерла, когда мне было семь лет. Замуж она так больше и не вышла, так что мать была единственным ребёнком. Ни тёток, ни дядек я не знаю, во всяком случае, о них мне не говорили. Я вздохнул. Помочь бы им. Но как? Кто я здесь? И что я могу? Засада!

– Миша, а деда своего помнишь?

– Нет, он погиб в Румынии. Артиллерист, капитан. Штаб попал под арт обст… – Чёрт! Я стиснул зубы. Опять мои слова вперёд мысли летят. Какой дед, какая Румыния? Я что, забыл какой сейчас год? Может мне и про «Заговор командармов» рассказать уж до кучи?

– Нет, я ничего не помню ни про бабушек, ни про дедушек. Никого не помню! – Я почти выкрикнул фразу, зло сжав кулаки и уставившись взглядом в стол. Вот дать бы тебе по шее… «Пинкертон» хренов.

– Мишенька, успокойся! Семён Маркович не хотел тебя расстраивать, не надо так нервничать. Он помочь тебе хочет. Вот, выпей ещё свежего чаю, а то в твоей чашке чай уже совсем остыл. – И мама Фира быстро поменяла мне чашки.

– Да какой это чай? Бурда… Неужто хотя бы Гринфилда не нашлось? – Бля… Я что, это сказал вслух? Я в ужасе поднял глаза на оторопевшую маму.

– Мамочка! Прости, я не со зла, просто сорвалось нечаянно! – Я спрыгнул со стула и подбежал к маме, уткнувшись лицом в её колени и обнимая их руками. – Прости меня, пожалуйста! Я сам не знаю что несу…

Я поднял мокрое от слёз лицо и посмотрел на маму. Пи…пец какой-то. В голове полный сумбур, меня бьёт дрожь и вновь кружится голова. Мне по-настоящему плохо. Но не от моего состояния, а от того, что я нагрубил этой доброй женщине. Которую неосознанно ощущаю как свою маму. В голове стоит шум, и я вдруг понимаю, что если она меня сейчас прогонит, то вряд ли я выживу в этом мире. Точнее, может и выживу, но вот кем я в нём стану? Чёртов «пинкертон», довёл до нервного срыва. На меня накатила какая-то безотчётная холодная злость и непонятная бесшабашная удаль. Я повернулся к доктору и произнёс:

– А фамилия моей родной мамы – Меншикова! Без мягкого знака после «н». И у нас в Сибири в каждом городе есть тьма «меншиковых», но кто из них ведёт свой род от Александра Данилыча, актуально будет лет через сто… если архивы сохранятся!

– Мишенька! Да у тебя кровь носом идёт! Семён Маркович, да сделайте уже хоть что-нибудь! Мишеньке плохо…

Меня тут же утащили в ванную. Тщательно умыли и, несмотря на моё вялое сопротивление, опять отправили в кровать. Доктор накапал каких-то капель в стакан с водой и заставил выпить. После чего меня сразу сморил сон. Уже засыпая, успел подумать – надо бы поосторожнее быть с этими микстурами. Хрен знает, что мне тут дают, могут и опиумной настойки дать. Это сейчас в моде. Так и наркоманом стать недолго…

* * *

– Ой, вей! Я так испугалась за Мишу! Что с ним, Семён Маркович? – Серафима Самуиловна присела за стол и начала обмахиваться носовым платком. – Говорите, не молчите! У него шо-то серьёзное?

– Нет. У мальчика обычный нервный срыв. Он очень сильно перенервничал. Но я вижу вокруг него большую тайну! И это такой гембель, шо он меня пугает!

– А шо не так? Обычный мальчик, который перенёс много горя и хватил лиха столько, шо другим на всю жизнь хватит, или я не везде права?