Выбор
Шрифт:
А он сначала радовался, что вокруг все самые нужные ему лица и что они так горячо, глубоко и верно внимают каждому его слову, но постепенно перестал обращать на них внимание, целиком поглощенный своими мыслями и желаниями, которые стали вспыхивать одно за другим, одно за другим.
Захотел вдруг приложиться в иконе Владимирской Божьей Матери, и Шигона трусцой сбегал в Успенский собор и принес ее - никому другому бы ее ни за что не дали в руки.
Подозвал игумена Иосафа и просил молиться о сыне его,
А духовника своего громко спросил, бывал ли он когда при том, когда душа разлучается от тела. Тот помотал головой.
– Не бывал.
– Теперь поглядишь!
Скривил рот - видно, хотел усмехнуться или улыбнуться.
Ему сказали, что сильно и давно просится великая княгиня с детьми. Встрепенулся и помрачнел.
– Нет! Не надо.
Даниил, Шигона, Шуйские, Глинский, да почти все в великом удивлении подались к его кровати.
– Как?
– Почему?
– Нужно же!
– Никак нельзя!..
– Не на-до!
– еще тверже, раздельно проговорил он.
Запереглядывались, ничего не понимая. Даниил осторожно попросил:
– Объясни почему!
– Отстаньте!
И прикрыл глаза, не желая больше разговаривать.
Запереглядывались вовсе пораженные, но после некоторого замешательства стали все-таки потихоньку, по очереди, а потом и наперебой уговаривать, что не повидаться, не попрощаться и не благословить детей и ее никак нельзя, что это противу всех христианских законов и что она уже изошла слезами, так давно, почитай всю болезнь, его не видя и не понимая, почему он в это тяжелое время не допускает ее до себя. Ведь его язвы, как выяснилось, совсем не заразительны. И всякое иное ему говорили, увещевали, а он все лежал и лежал с закрытыми глазами. Дважды, правда, приоткрывал их на мгновения, чтобы поняли, что не уснул и все слышит. Все думал, как им объяснить свое нежелание видеть их. Наконец придумал.
– Никак нельзя. Дети испугаются, увидев такого страшного. Могут на всю жизнь испугаться.
– Глупости!
– И можно лишь три-четыре свечи оставить, чтоб не разглядели.
– Без благословения же никак нельзя...
Все-таки уговорили.
Елена и Аграфена Челяднина внесли трехлетнего Ивана и годовалого Юрия, и он благословил Ивана святой реликвией московских государей - крестом митрополита Петра, а Юрия просто так.
Елене же сказал, что ей будет все, как всем другим великим княгиням-вдовам, на что она заголосила и упала без чувств, и ее вынесли на руках вместе с детьми. В правящий совет ее не включил, хотя ему и говорили, что надо бы...
Вконец обессиленный, провалился в забытье и в последний раз увидел Соломонию, которая из зрелой на его
* * *
Он умер в двенадцатом часу со среды на четверг третьего декабря тысяча пятьсот тридцать третьего года.
И его все-таки успели постричь перед самой кончиной по его слезным настояниям. Только вот платья иноческого не припасли и бегали ночью по Кремлю, добывали.
А через семь дней брат его Юрий Иванович, князь Дмитровский, был схвачен и брошен в ту же темницу, в которой некогда сгинул внук Дмитрий. И Юрий тоже никогда из нее больше не вышел.
Сплетничали, что это еще по его собственному повелению.
А потом вскоре духовная грамота Василия о правящем совете бесследно исчезла, и вся власть в стране стала быстро сосредоточиваться не в его руках, а в руках Елены, которая оказалась на диво напористой, хваткой и беспощадной. Уже в январе тридцать четвертого она своей волей возвела воеводу Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского в чин воеводы, а всего несколько месяцев спустя и в высший чин конюшего, и в открытую правила вместе с ним, оттеснив от важнейших дел буквально всех. И в открытую жила с ним, спала в великокняжеской опочивальне, всюду бывали вместе. Такого Русь еще не видывала.
Ошеломленная знать, включая членов совета, долгое время не могла прийти в себя от столь невиданно-неслыханной наглости и бесстыдства. Один лишь Михаил Львович Глинский не потерял головы и вознегодовал, попытался урезонить, остановить распоясавшуюся племянницу, но был немедленно закован в железа, брошен в темницу и уже через несколько месяцев уморен голодом.
Четыре с половиной года тешились, как только хотели, на московском престоле упоенные своей страстью любовники, пока верхушка боярская наконец не опомнилась и не убрала сначала Елену - ее отравили в апреле тридцать восьмого, - а через шесть дней схватили и Овчину-Телепнева и заковали в те же самые железа, в которых он уморил Глинского. По одним сведениям, кончина его была точно такой же, по другим - еще страшней: его разорвали, разорвали на части взбешенные им.
О детях же Елены в эти годы заботилась по должности лишь Аграфена Челяднина; Ивану в тридцать восьмом году шел восьмой год, Юрию на два года меньше, но он был полный дурачок, почти не разговаривал.
Из Ивана же Васильевича Четвертого хорошо известно, кто впоследствии вырос.
А Соломония скончалась в тысяча пятьсот сорок втором и погребена в подклети Покровского собора суздальского монастыря, рядом с той черной плитой, на которой никогда ничего не было написано.