Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Тяжело дыша, я позвал Генриетту.
Теперь я звал на помощь. Меня услышали, меня втаскивали на борт; я почувствовал руку в своей руке.
Я оказался в объятиях Генриетты; она целовала меня, я отвечал на ее поцелуи. Я совершал любовные жесты, но не думая об этом. Мое желание не поспевало за моими действиями, и, как только что в руках Говарда, я оказался безоружным в руках Генриетты, лишенный чувства, которое могло бы оправдать мои поступки, и эти поцелуи, эти неурочные ласки казались мне ни к чему не годными. Я
Генриетта говорила шепотом, словно боялась разбудить уснувшее чудовище — насилие, внушавшее ей ужас.
— Вы ранены. У вас из спины идет кровь.
— Это пустяки. Я упал на вилку.
Да, такова и была моя смехотворная драма, драма моего масштаба, где раны наносятся вилкой, ложная драма для ложно живущего. При такой ране и речи не может быть о том, чтобы страдать.
Комната Генриетты была голой, как больничная палата. Желтый теплый свет, падавший с потолка, не давал тени. И мышь не смогла бы схорониться в этой комнате, настолько ярким и голым был свет.
Я лег на низкую кровать, рядом с Генриеттой. В доме царила нечистая, шепчущаяся тишина. Она говорила о том, что все, даже — увы! — Сюзанна устроились в своем несчастье как можно молчаливее и удобнее.
Я провел рукой по лицу, пожалел о том, что не обнаружил на нем никакой зияющей раны. Я не выбыл из борьбы; я еще мог бы сражаться. Речь шла не о том, чтобы победить, но о том, чтобы быть полностью побежденным. Долг навязывал поражение. Я встал.
— Куда вы?
— Я обругаю Нельсона через дверь. Он выйдет и прикончит меня одним ударом.
— Это безумие. Во-первых, он не выйдет; он не понимает по-французски.
— Это верно. Но надо же что-то делать. Я пойду позову на помощь.
— Это невозможно. Вы устроите скандал; весь город узнает, что случилось с Сюзанной.
— Это верно. Сделать ничего нельзя.
Я вернулся к Генриетте. Лег щекой на желтый пуловер моей подруги, на мягкую шерсть, пахнущую лимоном. Генриетта крепче прижала меня к груди.
Ее губы никогда не задерживались, не расплющивались. Они оставались напряженными и влажными. Мне захотелось до них дотронуться; я прикоснулся к ним пальцем. Губами. Понемногу желание догоняло мои движения, облекалось ими, растекалось по ним.
Однако я не поддался ему. Я боялся страданий. Я боялся того, что, если я зайду далеко, мне придется исследовать болезненную область, где будут сравниваться тела Сюзанны и Генриетты, желание, которое они внушали, наслаждение, которое они доставляли. Я не мог проявить интерес к телу Генриетты без того, чтобы по аналогии или противопоставлению не возник болезненный образ обнаженной Сюзанны, лежащей, словно на склоне горы, прижавшись к огромному американцу.
Положив голову на желто-лимонный пуловер, я не слишком страдал.
Позже, ночью, услышав шаги в коридоре, я не пошевелился. Поскольку
Так я потерял Сюзанну.
Поутру ее комната оказалась пустой. Она сняла простыни с постели, свернула и положила на стул; она сдала простыни, как служанка сдает фартук. Простыни были готовы для стирки.
Меня не удивил ее уход. Сюзанна звала меня, стучала в дверь, она сделала все, что могла. А я ничего не сделал. Изменила мне Сюзанна или нет, она теперь могла только презирать меня, ей оставалось только уйти.
Я принялся ходить по дому, словно делал обход. Я не мог ни присесть, ни отдохнуть. Я расставлял часовых вокруг своего несчастья. Но мое несчастье не было официальным; мне приходилось останавливаться, когда на меня смотрела Генриетта. Тогда я заводил веселый разговор, говорил о происшедшем в ироническом тоне. Надо было сбить с толку Генриетту, показать ей, будто я не придаю никакого значения уходу Сюзанны. Те моменты, когда Генриетта взглядывала на меня, были лучшими из всех. Но когда я оставался один, я не мог сидеть неподвижно.
Я вошел в комнату трагедии, в комнату жертвы. На столе я нашел серебряный браслет. Я взял его, завернул в платок, как делают сыщики. Мне нужны были не памятки, а вещественные доказательства. Я хотел обрести уверенность в том, что Сюзанна действительно существовала. Ее отсутствие уже ставило под сомнение этот факт. Сюзанна побывала здесь; Сюзанна унесла Сюзанну.
Я не стал бы пытаться вернуть ее. Нельзя вернуть женщину, которая вас презирает. Мне было бы достаточно знать, но только наверняка, что Сюзанна меня когда-то любила.
Я искал повсюду прощальное письмо и не находил. Я открыл ящик собственного письменного стола. Письма там не было, но я заметил, что в моих бумагах рылись. Пачка рецептов на мое имя — «Доктор Лувьо, интерн больницы Мсаллаха» — исчезла. Сомнений быть не может! Сюзанна станет подделывать мою подпись. Эта мысль ужаснула меня. Сидя за столом, я воображал себе такую картину: комиссар полиции вызывает меня в участок. Я украдкой взглянул в зеркало над камином, чтобы посмотреть, какая физиономия будет у меня-заключенного.
Я вспомнил, что перед этим самым зеркалом поцеловал Сюзанну в первый раз. В тот вечер у нас в интернате было много гостей. Я ненадолго ушел к себе в комнату. Сюзанна позвала меня из коридора:
— Мишель, где вы?
— У себя в комнате.
Она вошла, поправила прическу перед зеркалом, жеманно изогнув кисть, затем, повернувшись ко мне, подставила губы. Это было четыре месяца назад.
Меня снова звали.
— Мишель!
— Да, я в моей комнате.
Но теперь вошла Генриетта. После бессонной ночи у нее были синяки под глазами. Она прижалась своей щекой к моей. Сначала я слегка отстранился.