Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Не читая, я пролистал страницы «Психоанализа сновидений», затем потушил лампу. Но мне сны не снились. Я закрывал глаза. Пытался представить себе Италию, по которой путешествует Ирэн, но мне удавалось воссоздать лишь страну почтовых открыток. И тогда, чтобы оживить картину, я позволял своей памяти воспроизвести отрывки моих разговоров с Ирэн об ее предыдущих путешествиях. Эти фразы почти всегда были такого рода, что не могли меня не беспокоить: «Корреспондент моего мужа в Турине — прямо красавчик… в отеле моим соседом по номеру был тот американский киноактер… лифтер дотронулся в лифте до моей руки…»
Я засыпал. Но сны мне не снились. А просыпаясь,
Однажды вечером Карл представил меня маленькому брюнету, застегнутому на все пуговицы и взгромоздившемуся на странные ботинки с высокими каблуками.
— Наш коллега Дормуа, психоаналитик. Я рассказал ему, что ты интересуешься его специализацией. Надеюсь, вы найдете общий язык.
Психолог затащил меня в угол гостиной. У него было одеревеневшее, резко очерченное лицо, на котором через определенные промежутки времени появлялась механическая улыбка, словно приставленная к зубному аппарату усовершенствованной модели.
— Изучать аналитическую психологию, — сказал он, — похвальное желание. Но что за ним стоит? Задавали ли вы себе этот вопрос?
Я расплывчато ответил, что хотел бы извлечь какую-то пользу из долгих вечеров.
— Вы, вероятно, — продолжал Дормуа, сверкнув улыбкой, точно машина фарой, — желали бы более полно реализовать свои законные устремления? А не окажется ли ваша свобода ограниченной каким-нибудь поводом для беспокойства?
— У кого же его нет? — ответил я.
— Да, действительно, у кого его нет? Мне бы хотелось вами заняться, но придется вначале подвергнуть вас анализу. Это займет много времени. Приходите ко мне во вторник, после ужина.
Я записал его адрес.
В назначенный день я отправился к нему. Он жил около парка Монсо, в глубине старого здания, в холодной квартире, все окна которой были из цветного стекла. Табличка на двери гласила: «Доктор Дормуа, дает советы по психологии».
— Прежде всего, — заявил мой коллега, — мы восстановим самые главные события вашей жизни.
И, взяв из стоящего на его столе шкафчика специальный бланк, принялся заполнять страницы нескончаемого перечня вопросов, касающихся моей карьеры, любимых развлечений, любовниц, пристрастий, семьи.
Так мы дошли до Ирэн.
— Это имя, — сказал Дормуа, — еще не раз будет произнесено в этой комнате.
И в самом деле, в последующие дни речь об Ирэн заходила часто.
Три раза в неделю, после ужина, я отправлялся к своему психиатру. И рассказывал. Говорил я один, он слушал. Я думал вслух часами. Думал об Ирэн. Может быть, я и пришел-то на сеанс психоанализа ради одного удовольствия вволю наговориться об Ирэн, для того, чтобы высказать все, что я о ней думаю, все, что знаю, надеясь время от времени получать объяснение поведения моей любовницы в том или ином случае, поведения, до сих пор мне непонятного. Я говорил, а Дормуа молчал. Точно так же я мог предаваться этому занятию у себя дома и в полном одиночестве. Правда, иногда я ловил мимолетную улыбку, возникавшую на лице молчаливого доктора и говорившую о том, насколько я, сам того совершенно не подозревая, был игрушкой оккультных сил. Подталкиваемый этой тревожившей меня улыбкой, я беспорядочно, как мне и рекомендовали, продолжал свой монолог.
— Нужно расчистить почву, — сказал Дормуа. — Мы должны освободиться от всяких историй, от воспоминаний, которые уже превратились
И я говорил. Пока что слишком логично, слишком резонерски. Я расчищал, как только мог. Я говорил обо всем, что приходило мне в голову, об Ирэн и не об Ирэн, но чаще всего после небольшого отступления предметом разговора вновь становилась Ирэн. Она вновь вспоминалась в постели со всеми своими позами и вздохами, и то, как она занималась любовью, и то, как это нравилось делать мне.
— Слишком логично, слишком логично, — говорил Дормуа, — слишком повествовательно. Попробуем одно упражнение. В течение какого-то времени вы будете мыслить образами и описывать мне цепочку следующих друг за другом видений, которые придут вам в голову. Возьмем, к примеру, вот эту лампу на моем столе. Скажите, на какие мысли она вас наводит, и свободно переходите от одного образа к другому.
Я начал:
— Лампа у изголовья моей кровати. Затылок Ирэн на моей подушке. Волосы Ирэн. Парикмахер Ирэн на улице Галилея. Булочная рядом с парикмахерской. Печь булочной, в нее ставят двухфунтовый хлеб. Ирэн в моей постели, открытая, словно печь. Легкий стон Ирэн. Стоны моей соседки по лестничной площадке, когда ее бьет муж. Лицо мужа, мельком увиденное на улице. Мое собственное лицо, когда я бреюсь по утрам…
— Хорошо, — сказал Дормуа, — остановимся на этом. Это нужно для того, чтобы вы привыкли свободно ассоциировать свои мысли, чтобы вы не позволяли мнимой логике донимать вас.
Пренебрежение моего психиатра к какому бы то ни было логическому объяснению меня раздражало. Я был разочарован в психоанализе. И сказал об этом Карлу.
Это же только начало, — ответил он мне. — Польза от науки не может проявиться моментально. В сущности, что ты ставишь Дормуа в упрек?
— Эти детские упражнения, эти излияния, остающиеся без ответа. Молчание, которое он хранит, молчание, которое следует считать говорящим само за себя, поскольку, хотя Дормуа ни разу и не произнес ни единого слова об Ирэн, я знаю, что она ему не нравится и что он задался целью разрушить мои чувства к ней.
— Это работает твое воображение, — сказал мне Карл. — Ведь говоришь ты один. Только ты задаешь вопросы и на них же отвечаешь.
Я не стал настаивать, но пообещал себе быть бдительным и защищаться от вторжения Дормуа в сферу моих чувств.
Каждый второй вечер, покончив с визитами, я наспех ужинал и отправлялся к Дормуа. Служанка, старушка в платочке на голове, открывала мне дверь. И поскольку в этой квартире никогда не было слышно ни малейшего шума, у меня возникал вопрос, живет ли Дормуа здесь один или он женат и есть ли у него дети. Теперь он уже многое узнал обо мне, а я о нем не знал ничего. Служанка стучала в дверь его кабинета. Он как-то сухо кричал: «Войдите». Приподнимал голову, переводил на меня световой луч своей улыбки, приглашал меня сесть в кожаное кресло.
— Итак, — говорил он, — снились ли вам сегодня ночью сны?
— Еще нет.
— Жалко.
Сны мне не снились. Мой не слишком красноречивый сон, казалось, лишал наши занятия самого главного.
И все же примерно к пятому сеансу я прибыл к Дормуа со сном в кармане. Сон незначительный, скорее набросок сна, так что я попросил извинить меня. Речь шла о картинке, возникшей как раз в тот момент, когда я засыпал, и которую мое сознание, встревоженное нашими подготовительными упражнениями, поймало на лету, отодвигая сон на более позднее время.