Выход за предел

Полотно Анатолий

Она обняла его, поцеловала в щеку и положила голову на его грудь. Сафрону тоже было хорошо с ней. Он ощущал ее любовь к себе. Ту первую, чистую любовь, тягу ее к нему. Подлинную, полную доверия, искренности, неумения что-либо скрывать, недоговаривать, умалчивать, притворяться. По сути дела, это и была юная любовь в чистом виде. Но именно – в чистом. А есть еще жизнь, ее заботы, проблемы, тяготы и т. д.

Василина говорила правду. Она, действительно, всю свою жизнь ждала чего-то настоящего, волшебного, сказочного, ждала, когда придет за нею ОН. ОН, который заберет ее куда-то и будет избранным ею. Если говорить уж совсем романтическим языком, литературным, она ждала или принца на белом коне, или капитана дальнего плавания

на белой яхте с алыми парусами. Наверное, все девушки в определенном возрасте мечтают о таком и ждут. Все мечтают и ждут, а она вот дождалась. И потому была счастлива без меры.

Но… В жизни всегда есть «но». Сафрон любил ее до конца, искренне и нежно, как только еще одну женщину на свете – итальянку. Но он не то чтобы боялся, что его снова обворуют. Нет, конечно. Во-первых, он установил новую импортную бронированную дверь в квартиру с системой самых современных замков и сигнализацией. Во-вторых, Василину он даже и в меньшем не мог заподозрить. Он ее видел всю без остатка, всю ее чистую, красивую душу. И дело здесь не в подозрительности. Ему нужно было, даже необходимо, жить привычной жизнью. Быть свободным в привычном смысле этого слова. Заниматься тем, что он любит, в любое время. Не быть связанным какими-либо обязательствами, за малым исключением. Ему как воздух был необходим сложившийся уклад его жизни. А Василина немного, совсем чуть-чуть, разрушала, разбивала этот уклад, нарушала, ломала. Вот он и решил снять квартиру – ей и себе для спокойствия.

– Ты должна самостоятельно планировать свое время и добиваться в жизни чего-то, что хочешь. Ты должна научиться самостоятельно вести хозяйство. Ты должна самостоятельно определить для себя – что хорошо, что плохо, – продолжал он философски.

– А зачем мне это, Сафрон. Я просто хочу быть счастливой, быть с тобой. Просто быть с тобой. И это для меня самое главное. Я твоя, и все у меня хо-ро-шо! – по слогам произнесла Василина, улыбаясь.

– А как же учеба в институте, будущая карьера? – спросил он удивленно.

– Ты со мной, а все остальное для меня легко! Вот и вся наука, институт и карьера, вся философия. Я тебя люблю и хочу быть тобой любима, а все остальное неважно, милый, – не поднимая головы с его груди, закончила Василина.

– А мне важно. Мне важно, чтобы ты чего-то добилась в жизни, блистала в свете, чтобы тебе аплодировали в лучших залах мира, – возбужденно добавил Сафрон.

И они незаметно заснули.

Глава 13. Брагин

Все его так и звали – Брагин. Хотя его настоящее имя-отчество было Иван Тимофеевич Кошурников. Открыл его, вначале – для себя, потом – для Москвы, а уж позже – и для всей страны, Сафрон Опетов. На Всероссийской выставке выпускников художественных училищ, которая проводились ежегодно, Сафрон обратил внимание на одну работу. Картина была настолько необычна по композиции, по цвету, по манере письма, что он невольно застыл около нее. Полотно было обрамлено не модным тогда багетом, а рамой из обычных, неструганых реек. К тому же вместе с корой.

Но не рама украшала картину, она лишь дополняла диковинную и все же живую природу русскую. Безусловно, у парня были предшественники великие – и Васнецов, и Суриков, и Врубель, и Ге, да и многие другие. Но был в нем и яркий, самобытный талант – дар Божий. Сафрон связался по телефону с дирекцией Кировского художественного училища, узнал, есть ли у их выпускника Кошурникова Ивана еще работы. Ему ответили, что работ у него много, но вряд ли имеются в наличии. Это еще больше заинтересовало Сафрона. Оказывается, этот самородок с первого курса училища после каждых каникул организовывал в общежитии, где он жил, «персональные выставки». А по прошествии двух недель раздаривал все картины – кому какая понравится.

Сафрон все же попросил руководство училища поискать и прислать несколько работ в Москву вместе с автором.

Те поискали, поскребли по сусекам и прислали их вместе с Иваном. Сафрон встретил его на Ярославском вокзале столицы и повез к себе домой. Парень среднего роста с волнистыми русыми волосами, в кожаном пальто с поясом и в солдатских ботинках оказался большим оригиналом.

– Иван Брагин, – представился он на вокзале Сафрону, вцепившись в его руку, как в спасательный круг.

– А что, Кошурников – творческий псевдоним, что ли? – удивленно спросил Сафрон.

– Нет, это моя фамилия, а Брагин – прозвище, которое прижилось в училище, – ответил тот.

И по дороге рассказал Сафрону, что он повадился ставить бражку по праздникам в общаге, а она всем пришлась по душе и по вкусу – дешево и сердито. Вот и стали к нему за этой бражкой похаживать и днем и ночью. Ночью – чаще. Так и прозвали его Брагиным. Красиво, говорит, и вкусно. Не то, что «самопляс». Самогон, значит – от него дуреют люди, да и невкусно.

Потом, уже дома у Сафрона, Брагин рассказал, что родился он в Усолье, близ Соликамска с Березниками в Пермской области. С детства любил рисовать букашек всяких, лягушек, рыбок, а братьям и сестрам они очень нравились.

– Бывало, нарисую стрекозу на камыше или кузнечика на травинке, или птичку на веточке, а те ко мне: «Ванька, а куда они полетят, поскачут?» А я и сам не знаю…

Или вот речку нашу, Каму, нарисую. На покосе, будто как она за поворот да за горизонт утекает. А они мне снова: «А куда Кама течет?» В море, отвечаю, все реки в море текут. А вот что Кама наша в Волгу впадает – неправда это. Батя наш рассказывал, что когда плоты с лесом сплавлял, видел, как и Сылва в Каму впадает, и Чусовая, и Белая, и много-много других рек и речушек – все они в Каму впадают, и Волга тоже в Каму впадает, потому как полноводнее Кама-то Волги!

А на сенокос ранехонько вставать надо – часа в три. Потому как далеко идти нужно. Часам к четырем-пяти только и будешь. Близко-то покосы не давали, колхозные все. Вот мы всем семейством и ходили далече, и батя с мамкой, и братья, и сестры, и молодухи – жены старших. Придем да по росе и косим. А как жарко становится – все в тень. Там скатерть-самобранку мамка с сестрами да с молодухами расстелят. Выставят на нее, что бог послал. Поедят все да и лягут, отдыхают. Мы, понятно, поближе к мамке. А от нее молоком пахнет, – грудью малых-то кормила. А от свежескошенной травы – дурман медовый: тоже мамка подстилала, чтобы мягче лежать-то было. Да как затянут песню – раздольную, мелодичную, красивую такую да добрую шибко: даже теплую будто… Тут и прикорнешь, и поспишь малехо. А сквозь сон и песня волшебной становится, ласковой такой, доброй. И голос мамкин, такой далекий-далекий, все ближе, ближе: «Вставайте уж потихоньку, сорванцы мои, помощники дорогие, работать ведь надо, жар-то спал. Вставайте да бегите вон в Каму окунитесь, освежитесь перед работой».

А папка как-то позвал весной – картошку все сажать наладились, да и говорит: «Ванятка, мы тута сами управимся. А ты сбегай в Соликамск. Там, говорят, артель пришла с Вятки, церквы подымать будут. Так ты им покажи зверушек, художества эти свои, может, че путное скажут». А в Соликамске такие дивные храмы стоят, такая сказочная красота небо подпирает и надежду подает людям, радость.

Ну, я и пошел в Соликамск пешочком. Прибился там к той артели, через них и в Вятку попал, Киров ныне. И в училище художественное меня взяли без экзаменов: директора-то артельские знали, да и он – их. Взяли меня в училище, дали общежитие и стипендию назначили. Вот и учился четыре года. А теперь вот распределение получил – на Пермский ремонтный завод художником-оформителем, там квартиру обещают, – рассказывал Иван Брагин Сафрону уже дома, за чаем. А когда развернул холсты привезенные, и Сафрон сам увидел все то, о чем ему Иван поведал. И не только увидел – почувствовал, будто услышал с картин.