Выпусти птицу!

Вознесенский Андрей Андреевич

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VI

По стене свисала распластанная,

за хвост подвешенная с потолка,

в форме темного

контрабаса,

безголовая шкура телка.

И услышал я вроде гласа.

«Добрый день – я услышал – мастер!

Но скажите – ради чего

Вы съели 40 тонн мяса?

В Вас самих 72 кило.

Вы съели стада моих дедушек, бабушек…

Чту ваш вкус.

Я

не вижу вас.

Вы, чай, в „бабочке“,

как член Нью-Йоркской Академии Искусств?

Но Вы помните, как в кладовке,

в доме бабушкиного тепла,

Вы давали сахар с ладошки

задушевным губам телка?

И когда-нибудь лет через тридцать

внук ваш, как и Вы, человек,

провожая иную тризну,

отпевая тридцатый век,

в пустоте стерильных салонов,

словно в притче, сходя с ума, –

ни души! лишь пучок соломы –

закричит: „Кусочка дерьма!“»

VII

Видно, спал я, стоя, как кони.

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VIII

Но досматривать сон не стал я.

Я спешил в Сент-Джорджский собор,

голодающим из Пакистана

мы давали концертный сбор.

«Миллионы сестер наших в корчах,

миллионы братьев без корочки,

миллионы отцов в удушьях,

миллионы матерей худущих…»

И в честь матери из Бангладеша,

что скелетик сына несла

с колокольчиком безнадежным,

я включил, как «Камо грядеши?»,

горевые колокола!

Колокол, триединый колокол,

«Лебедь»,

«Красный»

и «Голодарь»[3],

голодом,

только голодом

правы музыка и удар!

Колокол, крикни, колокол,

что кому-то нечего есть!

Пусть хрипла торопливость голоса,

но она чистота и есть!

Колокол, красный колокол,

расходившийся колуном,

хохотом, ахни хохотом,

хороша чистота огнем.

Колокол, лебединый колокол,

мой застенчивейший регистр!

Ты, дыша,

кандалы расковывал,

Лишь возлюбленный голос чист.

Колокольная моя служба,

ты священная моя страсть,

но кому-то ежели нужно,

чтобы с голоду не упасть,

даю музыку на осьмушки,

чтоб от пушек и зла спасла.

Как когда-то царь Петр на пушки

переплавливал колокола.

IX

Онемевшая колокольня.

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

ТРИПТИХ

(из прошлого)

Мастера

^Поэма

из семи глав с реквиемом и посвящениями

ПЕРВОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Колокола, гудошники…

Звон. Звон…

Вам,

Художники

Всех времен!

Вам,

Микеланджело,

Барма, Дант!

Вас молниею заживо

Испепелял талант.

Ваш молот не колонны

И статуи тесал –

Сбивал со лбов короны

И троны сотрясал.

Художник первородный –

Всегда трибун.

В нем дух переворота

И вечно – бунт.

Вас в стены муровали.

Сжигали на кострах.

Монахи муравьями

Плясали на костях.

Искусство воскресало

Из казней и из пыток

И било, как кресало,

О камни Моабитов.

Кровавые мозоли.

Зола и пот.

И Музу, точно Зою,

Вели на эшафот.

Но нет противоядия

Ее святым словам –

Воители,

ваятели,

Слава вам!

ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Москва бурлит, как варево,

Под колокольный звон…

Вам,

Варвары

Всех времен!

Цари,

Тираны,

В тиарах яйцевидных,

В пожарищах-сутанах

И с жерлами цилиндров!

Империи и кассы

Страхуя от огня,

Вы видели

в Пегасе

Троянского коня.

Ваш враг – резец и кельма.

И выжженные очи,

Как

Клейма,

Горели среди ночи.

Вас мое слово судит.

Да будет срам,

Да

Будет

Проклятье вам!

I

Жил-был царь.

У царя был двор,

На дворе был кол.

На колу

не мочало –

Человека мотало!

Хвор царь, хром царь,

А у самых хором

Ходит вор и бунтарь.

Не туга мошна,

Да рука мощна!

Он деревни мутит.

Он царевне свистит.

И ударил жезлом,

и велел государь,

Чтоб на площади главной

Из цветных терракот

Храм стоял семиглавый –

Семиглавый дракон.

Чтоб царя сторожил,

Чтоб народ страшил.

II

Их было смелых – семеро,

Их было сильных – семеро,

Наверно, с моря синего

Или откуда с севера,