Вырождение семьи, вырождение текста: «Господа Головлевы», французский натурализм и дискурс дегенерации XIX века
Шрифт:
<…> Что бы ни случилось, Иудушка уже ко всему готов заранее. Он знает, что ничто не застанет его врасплох и ничто не заставит сделать какое-нибудь отступление от той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которую он закутался с головы до ног. Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир, в его глазах, есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия [XIII: 119].
За обманностью происходящего в имении скрывается не только моральный упадок, но и метафизическое зло, носителем которого в первую очередь является сам Порфирий. Его демонизм включает в себя не только метафорическое отождествление с Иудой, но и со змеей [XIII: 67] и даже с сатаной [XIII: 190] [49] . Умирающему Павлу он кажется приведением из потустороннего мира: «Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате — как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. Ему померещилось, что он вышел оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и еще… тени, тени,
49
Ср.: [Кривонос 2001].
Жизнь в обманном, призрачном мире для Головлевых означает отдаление от реальности. Этот процесс протекает одновременно с прогрессирующей дегенерацией героев. Это ведет к расцвету фантазии и все более и более сложных фантасмогорий. Усиление интенсивности внутренней жизни отличается от притупленности душевных переживаний дегенерирующих героев французского натуралистического романа [50] .
Агония Головлевых означает триумф фантазий, другими словами, осознание и гипертрофизацию того состояния, которое и так всегда было очевидным. Павел восполняет несуществующее в реальности миром фантазий: «Уединившись с самим собой, Павел Владимирыч возненавидел общество живых людей и создал для себя особенную, фантастическую действительность. Это был целый глупо-героический роман, с превращениями, исчезновавениями, внезапными обогащениями, роман, в котором главными героями были: он сам и кровопивец Порфирушка. <…> В разгоряченном вином воображении создавались целые драмы, в которых вымещались все обиды и в которых обидчиком являлся уже он, а не Иудушка» [XIII: 66–67].
50
K. K. Арсеньев указал на психологизацию вырождения в произведениях Салтыкова-Щедрина. Это касается, например, алкогольного делириума. Арсеньев подчеркивал также отличия от текстов Золя.
В «L’Assommoir» Золя описывает только внешние признаки умирания Купо и комментирует их медицинскую сторону, ссылаясь на Маньяна — психиатра и теоретика дегенерации. Салтыков-Щедрин же подробно описывает медленное умирание психики Степана Головлева. Примечателен тот факт, что нервное заболевание и его этиология в описание алкоголизма не играют для русского писателя главной роли. Он не считает алкоголизм последствием и не связывает его с душевными заболеваниями и нервными расстройствами, как постулируется в теории дегенерации.
Фантастическая гипертрофия принимает у Порфирия форму экстаза и целиком заменяет умственную активность. Порфирий выстраивает свою собственную фантастическую реальность, частично состоящую из цифровых фантасмогорий:
Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом… Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах [XIII: 215,217].
Мало-помалу начинается целая оргия цифр. Весь мир застилается в глазах Иудушки словно дымкой; с лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры растут, растут… [XIII: 228].
Патологическая неспособность к концентрации внимания, бросающиеся в глаза параллели с картиной заболевания дегенерирующей личности, как считалось, поощряет возникновение безбрежных фантасмогорий [51] :
Мысль его до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной действительности заставал его врасплох. Едва начинал он «соображать», как целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли всякий просвет на действительную жизнь. Лень какая-то обуяла его, общая умственная и нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на место, один пропускать, другие выдвигать, словом, распроряжаться, как ему хочется [XIII: 209].
51
Ср. «склонность к бесплодной мечтательности» вырождающегося у М. Нордау: «Психопат не в состоянии долго сосредоточить внимание на одном предмете, верно понять и упорядочить свои впечатления и выработать из них ясные представления и суждения. Ему гораздо легче лелеять в своих мозговых центрах неясные, как в тумане расплывающиеся картины, едва созревшие зачатки мысли и предаваться постоянному опьянению неопределенными, бесцельными представлениями» [Нордау 1995:36].
Безграничная власть над фантазиями, позволяет Порфирию быть господином этого самого выдуманного им мира, в котором возможности комбинирования бесконечны.
Парадокс заключается в следующем: осознание собственного положения у протогонистов этой истории вырождения, Арины Петровны и Порфирия, сопутствует, с одной стороны, неудержимому развитию психического и физического упадка, а с другой — все более слабнущей связью с реальностью. На последней стадии дегенерации, когда они ведут скорее растительную жизнь, Арина Петровна, а за ней и Иудушка, осознают наконец всю правду. Эта подробность отличает роман Салтыкова-Щедрина от произведений Достоевского, акцентирующего в схожих ситуациях топику прощения. При этом герои Салтыкова-Щедрина значительно отличаются от почти бессознательно дегенерирующих персонажей Золя [52] . Головлевы, кажется, вполне осознанно воспринимают безнадежность
52
Герои Золя не просто не видят признаков собственного вырождения, но стараются вообще не замечать их. Исключением считается Жак Лантье («La Bete humaine»), рефлектирующий собственную дегенерацию.
В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, — ион невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один с злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать — везде она, властная, цепенящая, презирающая [XIII: 29].
Арина Петровна с точностью до мелочей представляет себе похороны Павла, поведение Порфирия и его последние слова, обращенные к брату: «Все эти неизбежные сцены будущего так и метались перед глазами Арины Петровны» [XIII: 73]; «На похоронах все произошло точно так, как представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино» [XIII: 87]. Арина Петровна к концу собственной жизни с горечью осознает плачевное состояние семьи: «Господи! и в кого я этаких извергов уродила! Один — кровопивец, другой — блаженный какой-то! Для кого я припасала! Ночей не досыпала, куска недоедала… для кого?» [XIII: 66]; «Всю жизнь слово „семья“ не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениями, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь — и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее нет!» [XIII: 68]. Во время трагического разговора между Порфирием и Петей она вдруг четко видит крушение всех возлагаемых на семью надежд: «<…> с первого же взгляда можно было заподозрить, что в ней происходит что-то не совсем обыкновенное и что, может быть, настала минута, когда перед умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни» [XIII: 134]. В похожую ситуацию попадает Порфирий, хотя процесс осознания у него связан с пробуждением «одичалой совести». На последней стадии дегенерации Порфирий понимает, что вся история его семьи — это история вырождения, а он в этой истории — последняя глава:
Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось, выползали «умертвил». <…> И все это хмельное, блудное, измученное, истекающее кровью… И над всеми этими призраками витает живой призрак, и этот живой призрак — не кто иной, как сам он, Порфирий Владимирыч Головлев, последний представитель выморочного рода… [XIII: 256].
Порфирия мучает совесть, проснувшаяся от осознания правды, хотя даже эти мучения совести не приносят никаких результатов: «И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт» [XIII: 257]. Сожаление, испытываемое Иудушкой, является последствием процесса осознания и поэтому может быть понято в рамках закономерностей головлевского мира. Чувство вины в смерти матери заставляет просить прощения: «„А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!“ — бродило между тем в его мыслях, и жажда „проститься“ с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце» [XIII: 260]. Несмотря на то что желание быть прощенным возникает именно на страстной неделе, это не вносит никаких изменений в жизнь Иудушки и не означает избавления от дегенерации. Надежда, только что появившись, сразу же умирает. Более того, осознанное переживание собственного положения усиливает трагичность дегенерации. Порфирию остается открытым единственно возможный для дегенерирующего путь: «пасть на могилу [матери] и застыть в воплях смертельной агонии» [XIII: 260] [53] . Желаемая смерть на могиле матери завершает историю вырождения Головлевых. Метафорическое возвращение в материнское лоно может быть проинтерпретировано как регрессивное возвращение к биологическому началу.
53
Факт самоубийства как попытка избежать дегенерации еще раз доказывает, что Салтыков-Щедрин считал это состояние безнадежным: сожаление, которое испытывает на страстной неделе Порфирий, может означать лишь повторение им «решения Иуды», не приносящего, как известно, прощения.
Литература
Арсеньев 1906 / Арсеньев К. К. Салтыков-Щедрин. СПб., 1906.
Басардин 1880 / Басардин В. [Мечников Л. И.]. Новейший «Нана-турализм» // Дело. 1880. № 3. С. 36–65; № 4. С. 71–107.
Богданов 2005 / Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII–XIX веков. М., 2005.
Бушмин 1959 / Бушмин А. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.; Л., 1959.
Бушмин 1966 / Бушмин А. С. Из истории взаимоотношений М. Е. Салтыкова-Щедрина и Эмиля Золя // Русско-европейские литературные связи: Сборник статей к 70-летию со дня рождения М. П. Алексеева. М.; Л., 1966. С. 360–371.
Головин 1909 / Головин К. Ф. [Орловский]. Русский роман и русское общество. СПб., 1909.
Иудин 1951 / Иудин Т. И. Очерки истории отечественной психиатрии. М., 1951.
Клеман 1932 / Клеман М. Э. Золя в России // Литературное наследство. Л., 1932. Т. 2. С. 235–248.
Кривонос 2001 / Кривонос В. Ш. Архетипические образы и мотивы в романе Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Щедринский сборник: Статьи; Публикации; Библиография. Тверь, 2001. С. 77–90.
Михайловский 1877 / Михайловский Н. К. Письма о правде и неправде // Отечественные записки. 1877. № 12. С. 309–334.
Михайловский 1879 / Михайловский Н. К. Литературные заметки: Парижския письма Э. Зола // Отечественные записки. 1879. № 9. С. 96–119.