Вырвать электроды из нашего мозга
Шрифт:
Организация трудового процесса, требующая строгой синхронизации, имела свои предпосылки в освоении новой концепции времени, разделенного, в отличие от времени Средневековья, на равные и точные отрезки. Именно в науке произошел скачок «из царства приблизительности в мир прецизионности» и были созданы точные часы. Часы, кстати, и стали образом совершенной машины — метафоры механистического видения мира. Потом, когда динамика масс ньютоновской модели была дополнена термодинамикой — движением энергии, метафорой индустриализма стала тепловая машина. Затем, уже в ходе промышленной революции, когда возникла фабрика как система машин, именно ее образ, а не образ единичной
Индустриализм получил от научной революции и необходимую антропологическую модель, которая включает в себя несколько мифов и которая изменялась по мере появления нового, более свежего и убедительного материала для мифотворчества. Вначале, в эпоху триумфального шествия ньютоновской механической картины мира, эта модель базировалась на метафоре механического (даже не химического) атома, подчиняющегося законам Ньютона. Так возникла концепция индивида, развитая целым поколением философов и философствующих ученых.
Видение общества как мира «атомов» вытекает из той научной рациональности, в основе которой лежит детерминизм — движение атомизированного «человеческого материала» поддается в научной политэкономии такому же точному описанию и прогнозированию, как движение атомов идеального газа в классической термодинамике.1 Человек оказался освобожден от оков общинных отношений любого типа, что создало важнейшую предпосылку промышленной революции на Западе — рынок рабочей силы и возникновение пролетария.
Идеологический ресурс идеи атомизма, равновесия и обратимости был ограничен. Его еще хватало в шоковый период перехода от одного типа цивилизации к другому. Но человеку с уже сложившимся индустриальным мышлением требовалось более убедительное основание социального порядка, при котором якобы равные личности столь быстро и необратимо оказываются в неравновесных условиях и образуют социальные слои с очевидно неравными возможностями.
Ответом было эволюционное учение Дарвина, важное место в котором занимала концепция борьбы за существование. Идолами общества стали успешные дельцы капиталистической экономики, self-made men, и их биографии «подтверждали видение общества как дарвиновской машины, управляемой принципами естественного отбора, адаптации и борьбы за существование». Известна фраза Джона Рокфеллера: «Расширение крупной фирмы — это не что иное как выживание наиболее способного».
Сильно идеологизированная школа психологов в США развивала «поведенческие науки» (известные как бихевиоризм), представляющие человека как механическую или кибернетическую систему, детерминированно отвечающую на стимулы внешней среды. В современной версии, в необихевиоризме ставится даже вопрос о «проектировании культуры» так, чтобы она формировала человека таким, каким его хочет видеть «общество». Длительный период биологизации антропологической модели индустриализма еще не закончен. Совсем недавно шли большие дебаты вокруг социобиологии — попытки синтеза всех этих моделей, включая современную генетику и эволюционизм, кибернетику и науку о поведении.
Человек-атом и человек-кибернетическая машина хорошо вписывался в детерминированную структуру фабрики. Но возникало отчуждение, становящееся проклятьем индустриализма. И дело было не только в фабрике как месте работы — ее эффект был всеобъемлющим. Говоря о технике и ее дегуманизирующей роли, обычно подразумевают зависимость человека от нового материального мира (техносферы). Ясперс, развивая идею демонизма
Но для легитимации индустриализма, помимо восприятия мира как фабрики, понадобилась еще одна, по сути религиозная идея — идея прогресса. Эта идея, возникшая и развитая в науке и основанная как на новой картине мира, так и на ощущении науки самой себя как бесконечно развивающейся системы знания и способа переделки мира, стала одним из оснований идеологий индустриального общества. Р. Нисбет пишет: «На протяжении почти трех тысячелетий ни одна идея не была более важной или даже столь же важной, как идея прогресса в западной цивилизации».
Русский философ А. Ф. Лосев указывает на ее прямую связь с мифологией социального нигилизма. Механике Ньютона, считает он, «вполне соответствует специфически новоевропейское учение о бесконечном прогрессе общества и культуры». Индустриализм впервые породил способ производства, обладающий самоподдерживающейся способностью к росту и экспансии. Стремление к расширению производства и повышению производительности труда не было естественным, вечным мотивом в деятельности людей. Это новое качество, ставшее важным элементом социального порядка, требовало идеологического обоснования и нашло его в идее прогресса, которая приобрела силу естественного закона. Эта идея легитимировала и разрыв традиционных человеческих отношений, включая «любовь к отеческим гробам», и вытеснение чувств солидарности и сострадания.
Эта связь прогресса и социального нигилизма, порождающая волны антропологического пессимизма, создает особый культурный фон (вспомним «Закат Европы» Шпенглера). Страстный идеолог идеи прогресса и философ нигилизма Ницше поставил вопрос о замене этики «любви к ближнему» этикой «любви к дальнему». Исследователь Ницше С. Л. Франк пишет: «Любовь к дальнему, стремление воплотить это «дальнее» в жизнь, имеет своим непременным условием разрыв с ближним. Этика любви к дальнему ввиду того, что всякое «дальнее» для своего осуществления, для своего «приближения» к реальной жизни требует времени и может произойти только в будущем, есть этика прогресса, и в этом смысле моральное миросозерцание Ницше есть типичное миросозерцание прогрессиста. Всякое же стремление к прогрессу основано на отрицании настоящего положения вещей и на полноте нравственной отчужденности от него. «Чужды и презренны мне люди настоящего, к которым еще так недавно влекло меня мое сердце; изгнан я из страны отцов и матерей моих».
Идея прогресса преломилась в общественном сознании буржуазного общества в убеждение, что все новое заведомо лучше старого, так что новизна стала самостоятельным важным параметром и целью. Это сняло многие ограничения, на которые наталкивалась экспансия производства — прогресс переориентировался на сокращение жизненного цикла производимой продукции, ускоренную смену ее поколений. Это породило совершенно особое явление — экономику предложения и общество потребления.
Однако в последние десятилетия, когда стали очевидными естественные пределы индустриальной экспансии, сама центральная идея индустриальной цивилизации стала предметом рефлексии и сомнений. Лидер Социнтерна Вилли Брандт писал: «Возможности, идеалы и условия того, что мы по традиции называем «прогрессом», претерпели глубокие модификации, превратившись в объект политических разногласий. Прогресс — в технической, экономической и социальной областях — и социальная политика все чаще и чаще оказываются не только в состоянии конкуренции друг с другом, но даже в оппозиции».