Выше Бога не буду

Литвин Александр

– Почему?

– Да что-то желудок прихватило.

Мы сели в машину и поехали. Трасса пустынная, совершенно прямая. Я старался сохранить силы и не потерять сознание. Мне удавалось это делать, но поле моего зрения постепенно сужалось. У меня было ощущение, что схлопываются какие-то ставни-створки, и в результате я видел дорогу в каком-то маленьком квадратике. Но сил хватило.

Я приехал домой и сказал Наталье, чтобы вызвала скорую. Скорая приехала быстро. Меня как следует растрясли по пути в стационар. Страха не было абсолютно. Я знал, что не умру. Дежурный доктор долго не появлялся, потом он пришел и задал обычный вопрос:

– На что жалуетесь?

– На желудочное кровотечение. Мне срочно

нужна аминокапроновая кислота.

– Так, ты не спеши. Врач здесь я. Сначала надо сделать гастроскопию.

– Доктор, а, может, сразу начнем терапию? Я не ошибаюсь.

– Ты кто? Таможенник? Вот там и командуй.

У меня не было сил объяснять, кто я и что я. Я сидел в палате, ждал, когда придет гастроэнтеролог. Мне очень резко стало плохо. Последнее, что я помню, это огромную лужу крови на белом кафельном полу и отдаленную суету, доносившуюся сквозь какую-то вату.

Стало тихо-тихо, и я увидел их. Они стояли плотной толпой, в два ручья: по левую руку – все ушедшие родственники по линии отца, по правую – по линии матери. Тех, кто был в первых рядах и кого я знал при жизни, я, естественно, узнал. Но и тех, кто дальше, я, как ни странно, тоже стал узнавать. Это были мои прямые предки, прапрапрабабушки и прапрапрадедушки, и их было много. Их было так много, что они заполнили все пространство с обеих сторон от меня и за спиной. И они все внимательно на меня смотрели. Взгляды их были наполнены интересом, любопытством и чем-то еще. Я все никак не мог понять, что именно их привело. Я не почувствовал ни любви, ни ненависти. Они стояли и смотрели, и в какой-то момент я понял, что они просто показывают себя мне. Смотри: мы были, мы есть, мы твой род, мы твой клан. Нас миллионы. Их действительно было очень много, представителей множества народов и наций. Это была мимолетная встреча, но она осталась в моей памяти на всю жизнь.

Я проснулся после операции. Третье сентября, на улице плюс тридцать, я лежу в реанимации, в ноздри мне вставили шланг с кислородом, в венах стоят катетеры. Медленно, капелька, за капелькой, мне вливают чужую кровь. Она смешивается с остатками моей, запуская процесс выздоровления и моего изменения. Об этом я думал в последнюю очередь, а пока мне хотелось дышать. Экскурсия легких была ограниченной, боли не было, если дышишь в полвдоха. Я оглядел палату. Рядом лежал молодой парень. Он еще не вышел из наркоза, но в отношении этого человека мне все стало ясным, как божий день: жить от силы пять часов. Веселая кудрявая голова второго пациента всем свои видом давала понять, что человек помирать не собирается. Вот какой интересный бедолага, подумал я, похоже приключений у него было много, не в первый раз в реанимации. Я тогда плохо контролировал свои мысли, и они лились каким-то тягучим потоком: «Странно, а чего так долго шла операция? Там делов-то – вскрыть, ушить сосуд и зашить. Чего они копались 5 часов? Стоп. Я ж в наркозе был, а помню. Наверное, анестезиолог держал на минимуме. Но все равно, не должен помнить. Ладно, потом разберемся».

Пришла симпатичная медсестра. На вопрос «Почему так долго оперировали?» эта простушка, решив, что я отчасти в курсе событий, что кто-то успел поделиться со мной информацией, ответила:

– Так иголку же уронили. Долго искали.

– Вот же ж! Интересно, они там больше ничего не забыли?

– Вроде нет.

Ох, как хочется вдохнуть побольше воздуха. Медсестра вколола какой-то наркотик. Я вздохнул во всю грудь и уснул. Проснулся от хрипа первого пациента. Он прохрипел и затих. Все, полетел парень по делам. Счастливой тебе дороги. Кудрявый уже очухался и повернул свой одуванчик в мою сторону:

– Что он там, готов?

– Да, надо бы медсестру позвать, а я только шептать могу.

– Я сейчас сам позову.

Кудрявый явно недооценивал свое состояние. Его тоненький шепоток –

ссссестраааа! – не услышал никто, кроме меня. Я опять погрузился в какое-то дремотное состояние. Проснулся от металлического лязганья каталки. В палате нас осталось двое. Кудрявый был весел. Он получил свое очередное ножевое ранение. Второе за месяц. В нормальном-то состоянии он был страшным болтуном, а здесь, даже в состоянии, близком к обмороку, умудрился меня достать. Он задавал вопросы, а я не мог ответить. Каждый ответ – дополнительный вдох, а это больно. Я сказал ему: не спрашивай, лучше про себя говори.

Я засыпал – он говорил, я просыпался – он говорил. Он был отчаянным парнем. Первый срок – в армии, полтора года дисбата, потом еще. И причина всех его бед – личная конфликтность, в основе которой – борьба за справедливость. Вот и сейчас он тут лежит с отверстием в животе, полученным в борьбе за справедливость. Первые восемь часов после операции ко мне не пускали ни жену, ни детей, ни родителей – наверное, пытались отгородить от общения и эмоций. Но этот только что умирающий парень утомил меня до такой степени, что я попросил выписать меня в обычную палату. Мне сказали: там нет кислорода. Но здесь его тоже не было: этот болтун просто выжигал его напалмом своей энергии. Наконец, ко мне пустили Наталью. Она вошла и побледнела.

– Ты как?

– Все нормально, не волнуйся.

Она молча достала зеркало из сумочки. На меня смотрел совершенно незнакомый скуластый мужчина с какими-то безумными провалившимися глазами и с огромным носом. Я был страшен, как никогда: «Ничего, зато я видел всю родню. Все будет хорошо».

47

Меня перевели в общую палату на третьем этаже, и начался нескончаемый поток родни и друзей. Каждый раз, держа двумя руками живот, я спускался по лестнице, поднимался обратно и падал без сил. Но, правда, и восстанавливался я очень быстро. Мои друзья таможенники, каждая смена, считали своим долгом нанести визит. Больничные холодильники ломились от дынь, арбузов и прочих фруктов, принесенных ими. Сосед по палате, сельский мужичок, который слаще морковки ничего не ел, заявил супруге, чтобы ничего не приносила: «У нас есть все! Я ни разу еще так не болел!»

Восстанавливался я очень быстро. Вероятно, сыграла роль поддержка моих родственников и друзей, и моя уверенность в том, что все будет хорошо. Лечащий врач как-то устроил разгон медсестрам. Он посмотрел мои анализы крови: «Так. Вчера гемоглобина было 42, а сегодня 78. Кто брал кровь? Взять еще раз!» Медсестры из лаборатории сделали повторный анализ. На следующее утро картина повторилась: было 78 – стало 90: «Вы что там, все на свете перепутали?» А я на самом деле чувствовал себя намного лучше. Мне многое было нельзя, но свежевыжатый морковный сок, который каждое утро приносила моя тетка, творил чудеса. В обычном состоянии тяжело прочувствовать всю силу и энергетику продуктов, а вот в состоянии болезни я просто слышал, как мой организм разбирает этот сок на составляющие элементы и усваивает их с огромной скоростью. Товарищей я попросил принести хорошего коньяка и красной икры. Чайная ложка коньяка, три икринки и маленький кусочек белого хлеба. Доктор не выдержал:

– Что ты ешь?

– Морковный сок, красную икру, коньяк, хлеб и масло.

И мне попались хорошие доноры! Гемоглобин быстро пришел в норму, но я еще оставался в больнице. Мне залили много чужой крови. Вся моя таможня сдавала. Но так получилось, что четвертой группы ни у кого не было. Чью кровь мне залили, я не знаю, но я точно знаю, что это были разные люди. Они, вероятно, и сейчас не знают, кому досталась их кровь, так же, как и я не знаю, кому досталась моя. Я сдавал кровь с шестнадцати лет – в медучилище, в девятнадцать – на срочной службе, в двадцать пять – на Чукотке, когда сам организовывал забор крови совместно с районной станцией переливания. Меня ценили как донора. Четвертая группа.