Выше головы! (CИ)

Джонс Расселл Д.

Знакомство с Ценной (поначалу я принял эту фамилию за прозвище) состоялось в мой первый год после переезда, когда я тесно общался с разными художниками и литераторами, часто бывал на выставках и художественных вечерах. Даже пару раз подыгрывал на гитаре, когда просили — музыкант из меня был так себе, но на безрыбье и я сходил за аккомпанемент… Однажды я помог Оксане дотащить её тогдашнего мужчину до дома: он перебрал лишку, а бросить его она, разумеется, не могла. Потом меня пригласили в их дом на день рожденье — с тех пор я был

постоянным гостем в этой шумной, грязной и тёплой квартире, которую следовало назвать «клубом».

И ещё я время от времени давал Оксане в долг. Она не всегда возвращала всю сумму целиком, но меня это не волновало — тогда. А теперь занятые пять тысяч значили для меня очень много, так что я был полон решимости попросить всё сразу.

— О, Родиончик! Так рано? Мы ещё даже не собирались…

Нынешний Оксанин мужчина (длинноволосый то ли бард, то ли просто поэт) впустил меня в квартиру и тут же утопал в направлении кухни. Я скинул пальто, развязал шарф, разулся. Под пятки моментально попали мелкие камешки: видимо, принесённые в подошвах с улицы предыдущими гостями: один я не мог такое устроить! Под вешалкой громоздилось несколько пар, и зимнее, и летнее вперемешку — и ещё больше «одиночек». Некоторые валялись тут шестой год, и это только на моей памяти.

Когда я в первый раз зашёл к Оксане, то и представить не мог, что к уборке квартиры можно относиться столь небрежно! Потом привык. В каждом доме свои порядки.

— А Оксана дома? — спросил я из прихожей.

— Скоро придёт, — отозвались с кухни. — Ты проходи, не стой…

На кухне было, по обыкновению, грязно, пахло подгоревшими макаронами, чем-то кислым и окурками. Грязная плита была скрыта под кастрюлями, на столе рядом с раковиной свободных мест тоже не наблюдалось, а в раковину было лучше не заглядывать.

Любимец муз занимал продавленное вытертое кресло у батареи, а на подоконнике сидела бритоголовая девушка в полосатом свитере-платье. Худые ноги в красных чулках она поставила на подлокотник кресла — прямо под благосклонный взгляд поэта.

— Виолетта — Родион, — представил нас условный хозяин дома.

— Приятно познакомиться, — я выдвинул из-под стола табуретку, уселся у стены. — А Оксана скоро придёт?

— Скоро, — поэт картинно откинул прямые пряди цвета осенней соломы — и выпустил колечко дыма.

— Понятно, — вздохнул я, так и не дождавшись продолжения.

— Если ты за деньгами, то их нет, — заметил длинноволосый, а красноногая Виолетта прыснула — видимо, у меня на лице обозначилось, как я «рад» этой новости.

— И не будет, — многозначительно добавил хозяин — и выпустил ещё одно колечко.

— Понятно, — повторил я, успокаивая себя тем фактом, что поэт может многого не знать, а Оксанчик — это Оксанчик.

«Ну, не может же так быть, что совсем нет денег!»

— А ты кто, а? — спросила вдруг Виолетта и вдобавок указала на

меня тощим пальцем с обгрызенным ногтем в облезшем красном лаке.

Можно было подумать, в кухне был кто-то ещё, какого она не знала!

— Хороший вопрос, — отметил я и осмотрелся в поисках чистой чашки… любой чашки. — А чаю можно?

— Можно… если найдёшь, — поэт хотел выпустить очередное колечко, но некрасиво закашлялся.

Я извлёк из раковины более-менее чистую чашку, ополоснул, вытряхнул из заварочного чайника остатки того, что там было, тоже помыл, поискал в настенный шкафчиках — и нашёл початую пачку «чёрного байхового», налил воду в большой алюминиевый чайник… Не сразу, но вскоре у меня был чай, а к нему пара каменных пряников и горка обломанного печенья.

— А ты хозяйственный! — заметила Виолетта. — А сделай мне тоже, а?

Я пожал плечами, но просьбу выполнил. Когда протягивал ей чашку, то забеспокоился: а вдруг придётся делиться едой? Но ей хватило чаю.

— Спасибо… А ты кто, а?

— Человек, — ответил я, и подумал о Рэе.

«Да уж, быть андроидом не сладко — но куда хуже быть одним из людей и при этом быть никем…»

— А я — кошка, — сказала Виолетта. — И я рисую жизнь для кошек. А ты, а?

— Я вот не умею рисовать, — вздохнул я.

— А что ты умеешь, а? — как ни в чём не бывало, продолжала она свой бестактный расспрос.

Похоже, ей было скучно. «Может, промолчать — она и отвяжется?»

— Он раньше играл на гитаре, — объяснил длинноволосый поэт и закурил следующую сигарету — длинную, тонкую, дамскую, из пачки с орхидеями, явно принадлежавшей Виолетте.

— Правда? А сыграй нам что-нибудь! — попросила Виолетта. — Хочешь, я гитару принесу, а?

— Я давно не играл… Разучился, — с неохотой признался я.

— А-а-а… — протянула она — и я никак не мог понять: издевается или вправду эта информация что-то значит для неё?

— Да он и раньше особо не умел, — добавил поэт.

Ему, похоже, тоже было скучно.

— А что ты вообще умеешь, а? — спросила Виолетта. — Кроме жить, есть и срать, а?

«Пьяна она? Или под наркотиком?» В любой другой раз я бы встал и ушёл, но не сегодня.

— Я менеджер, — ответил я, заранее приготовившись к презрению, смешанному с отвращением, которым было принято реагировать на мою профессию у людей искусства.

Но я ошибся: в глазах моей собеседницы обозначился исследовательский интерес.

— А что это означает? — Виолетта подалась ко мне. — Что ты делаешь? Что ты должен уметь? Это сложно?

Зрачки у неё были неестественно расширены. Но я пил чужой чай и ел чужие пряники — надо было соблюдать приличия.

— Менеджер — значит «управляющий», — объяснил я. — Слежу за процессом работы. Распределяю обязанности. Подгоняю отстающих. Договариваюсь.

— А. Ясно. Спасибо, — Виолетта задумчиво отхлебнула из чашки и шмыгнула носом.