Вышел месяц из тумана
Шрифт:
«И всемирная история, дядя Гена, здесь совсем не такая, как у людей. Например, за последние две тысячи лет в ней ровным счетом ничего не произошло. Ну, сам подумай, что примечательного могло быть в мире, в котором не существовало государства Израиль? А диаспора — гордиться бы могли: Колумб, Спиноза, Фрейд — нет-нет, это не их история и, следовательно, не история вовсе.
Садиться в такси, в котором шофер — араб, мама запрещает категорически. Люди как люди, говаривал господин Воланд, их только испортил квартирный вопрос.
На твой сложно поставленный вопрос о философии здешних мест отвечу по мере слабых сил: а) сионизм как собирание евреев на историческую родину и б) осмысление Холокоста (катастрофы). Здесь до сих пор не могут смириться с тем, что казни египетские Господь напустил на Им самим избранный народ. Официальная доктрина такова: Бог долготерпел две тысячи лет и наконец наказал евреев за то, что те прижились в чужих землях, позабыв об им данной — обетованной. И, наоборот, евреи, которые верят в Иисуса, объясняют эту Божью кару тем, что евреи не признали в Христе мессию. И всяк до изнеможения прав.
«Я чужой на этом празднике жизни!» — говаривал, помнится, товарищ Остап.
Поскольку все здесь правы, то все, соответственно, счастливы. Если, конечно, не всматриваться слишком подробно. Но я хочу быть писателем и всматриваюсь. A propos, мой друг! В каком возрасте ты начал вести записные книжки и так ли это непременно надо? Ты же знаешь мою фантастическую память. Я помню, как ты меня мыл в пластмассовой ванне, следовательно, было это на старой квартире, когда мне не было и четырех. Я помню цвет полотенца (синее), в которое ты меня обернул, и как поставил потом на бабушкин трельяж, на котором пятками помню крупные бусы. Мне было больно, но от изумления я молчал, я разглядывал мальчиков, подглядывавших за мной и прятавшихся, когда я хотел их настигнуть глазами.
А знаешь ли, что забывают русскоязычные граждане прежде всего? Имена цветов. Я открыл это в Ботаническом саду имени товарища Ротшильда.
— Бетя, ну вспомни. Их мама сажала справа возле крыльца!
— Да. Справа. И еще за туалетом. Как же их?..
Я говорю им:
— Петуньи!
— Да, да! — обе счастливы. — Мальчик! А это?
— Это — табак!
— Дай тебе Бог здоровья! Мира, слышишь, табак! Он же рос у нас в палисаднике!
Следовательно, можно забыть слова и не забыть ничего? Следовательно, писать надлежит не словами? Сколько лет тебе было, когда ты это понял?
Девочка из Черновиц, с которой я сейчас хожу, сходит с ума, так хочет служить в армии. Не исключаю, что делает она это потому, что сие ей почти не светит: девочек-репатрианток берут с некоторым разбором, в отличие от мальчиков, которых…»
Чей-то вздох! Не мой. И мой — следом.
— Эй!
— Эгей!
— Аня?! — шарю руками.
— Аня, — невесело, рядом, но где же?
— Нюшенька, мне нельзя промахнуться.
— В каком смысле?
— Ты думаешь, кто
— Мы — два кретина в железном ящике, — скребется, звук в самом деле металлический!
— Нет! — проползаю полметра… или только микрон? Ее упругое, ситцем обтянутое бедро, но тепло излучает сквозь ситец, то есть это — мои ощущения, а что это на самом деле, я не знаю ведь! — Нюша, сейчас мы — не мы. Понимаешь, весь замысел в том, чтобы слиться.
— В экстазе?
— Это страшно серьезно! Не ерничай! Посмотри, как темно. Ну? Ты знаешь, где мы?
— Где — сказать, что ли, в рифму? — она думает, что дерзит.
— Да, да, умница! Именно.
— Геш, ты спятил?
— Нет. За миг до слияния… Мы с тобою сейчас — за миг до Сереги. Давай назовем его так!
— Кто о чем, а вшивый — о бабе.
— Не смей — так!
— Что — не нравится? Тогда бери правее. Вдруг там посговорчивей яйцеклетка обнаружится.
— Ты сейчас косишь под дрянь.
— А ты под кретина. Я в сарафане. Ты видел яйцеклетку в сарафане?
— Я же не знаю, как они там себя ощущают, наши крохотные «я» — в твоей трубе.
— Дурак. Это же внематочная будет! — и пробует отодвинуться. — Сперматозоид в джинсах.
— Джинсы — только в твоем восприятии, в твоей памяти.
— А то я тебя без них не видела!
— Аня! В такую минуту.
— Все равно ведь выскребу!
— Почему?
— Потому что в предыдущей главе…
— Где?
— Ты, Геша, я вижу, здесь новенький и не в курсе. Так вот: в предыдущей главе я решила родить от другого! Впрочем, там толком я не решила. Но сейчас вот я думаю: да, так и сделаю!
— До моей главы были еще и другие?
— Ну, одна была точно — моя. Правда, страшно банальная. Корыта, по крайней мере, в ней не летали!
Я тоже почувствовал дуновение. Неужели летим? Если свеситься вниз… Но корыто, если это корыто, — огромно. Таким я его ощущал только в детстве! Что-то это да значит. Но что? Низа нет. Этак сверзиться можно.
— Да, Анюша, наверно, летим.
— Гениаша! Поздравляю вас с редкой удачей! Вы шли к ней всю свою долгую творческую жизнь! — (И ведь знает, как я ненавижу этот тон!) — Не таитесь, откройте, что же в ваших дальнейших планах?
— Я здесь только фиксирую то, что вижу… что ничего не вижу! Это ты — старожил здесь.
— Я здесь сторожил, — улыбнулась, — одного человека! — вздохнула, молчит.
— Ты сказала, что в предыдущей главе… Ты могла бы ее рассказать? Всю. Сейчас.
— А потом, когда встретим Уфимцева, еще в третий раз — для него! Представляешь шедевр?! Можно слева направо читать, можно справа налево!
— Почему мы тут встретим Уфимцева?
— Потому что ребенка родить я хочу от него! — и, наверно, надула щеку. Да. И, судя по звуку, ладонью ударила: фыр!