Высокая вода
Шрифт:
– Я думаю, что нам целесообразнее исходить из такого предположения, – любезно ответил он, не удивленный ее нежеланием принимать эту версию.
Принять ее, значит, признать опасность для себя: поскольку Мацуко и Семенцато мертвы, она одна знает о краже. Ведь существует же вероятность того, что убийца Семенцато понятия не имел о ее подозрениях и привезенных из Китая доказательствах, а следовательно, считал, что его смерть оборвет след. Если подмена когда-нибудь в будущем обнаружится, то вряд ли правительство КНР заинтересуется убийственной жадностью западных капиталистов, оно скорее поищет воров
– В чьем ведении находились экспонаты, отобранные для выставки, пока произведения были еще в Китае?
– Мы имели дело с человеком из Пекинского музея, Су Линем. Он – один из их ведущих археологов и очень знающий искусствовед.
– Он сопровождал выставки за пределы Китая?
Она помотала головой.
– Нет, ему не позволяло его политическое прошлое.
– Как это?
– Его отец был землевладельцем, так что он считался политически неблагонадежным или, по крайней мере, подозрительным. – Она увидела широко раскрытые от удивления глаза Брунетти и объяснила: – Я знаю, что это звучит нелепо. – Потом, после паузы, добавила: – Это на самом деле нелепо, но для них это в порядке вещей. Во время Культурной революции он десять лет пас свиней и разбрасывал навоз на капустных полях. Но как только революция кончилась, он вернулся в университет и, будучи блестящим студентом, получил работу в Пекине. Но ему не позволяют покидать пределы страны. Выставку вывозили партчиновники, которые рвутся за рубеж, чтобы походить по магазинам.
– И вы.
– Да, и я. – И добавила через секунду тихим голосом: – И Мацуко.
– Так что вы единственная, кто несет ответственность за кражу?
– Конечно, я отвечаю. Ясно, что они не станут обвинять партийцев, участвовавших в поездке, если все можно свалить на представителя Запада.
– Как по-вашему, что случилось?
Она покачала головой.
– Ничего не складывается. Или просто у меня в голове не укладывается.
– О чем речь? – прервала ее Флавия, которая вернулась в комнату с подносом. Она прошла мимо Брунетти, намереваясь сесть рядом с Бретт на диван, и поставила поднос на стол. На нем были две чашки кофе. Она вручила одну из чашек Брунетти, взяла другую и села на диван.
– Там сахара две ложки. Я подумала, что вы столько кладете.
Игнорируя ее вторжение, Бретт продолжала:
– Должно быть, кто-то сговорился здесь с одним из партийцев.
Хотя Флавия пропустила вопрос, который вызвал это объяснение, она не попыталась скрыть свою реакцию на ответ. Она повернулась и уставилась на Бретт в ледяном молчании, потом сверкнула глазами в сторону Брунетти.
Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:
– Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.
Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».
– Кто? Семенцато? – спросил Брунетти.
– Возможно. В любом случае, кто-то из музея.
Он перебил ее:
– А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?
– Да, двое или трое.
– Двое или трое? – переспросил он. – Сколько же их всего было?
– Шесть, – ответила Бретт. – Партия заботится о своих.
Флавия фыркнула.
– Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? – спросил Брунетти.
– Достаточно
Мацуко, припомнил Брунетти, получила образование в Беркли.
Раздосадованная Флавия рявкнула:
– Бретт, когда ты, наконец, прозреешь и поймешь, что на самом деле случилось? Мне нет дела до вас с этой японской девчонкой, но ты сама посмотри. Ты же играешь со смертью. – Она неожиданно замолчала, потянула из чашки кофе, но, обнаружив, что чашка пуста, резко поставила ее на стол перед собой.
Все долго сидели тихо, пока Брунетти наконец не спросил:
– Когда могла произойти подмена?
– После закрытия выставки, – ответила Бретт дрожащим голосом.
Брунетти перевел взгляд на Флавию. Она молчала и глядела на свои руки, свободно лежащие у нее на коленях.
Бретт глубоко вздохнула и прошептала:
– Ну ладно. Ладно. – Она откинулась на диване и стала смотреть, как дождь стучит по стеклам верхних окон. Наконец она произнесла: – Она была здесь во время сборов. Она должна была проверить каждый экспонат, прежде чем итальянская таможня опечатает упаковку, а потом запечатает ящик, в который сложены коробки.
– Она бы узнала фальшивку? – спросил Бру-нетти.
Бретт долго не отвечала.
– Да, она бы увидела отличия. – Брунетти подумал, что Бретт собирается что-то добавить к этому, но она этого не сделала. Она созерцала дождь.
– Как долго они должны были заниматься упаковкой?
Бретт прикинула и ответила:
– Четыре дня. Или пять?
– А потом что? Куда отсюда повезли ящики?
– В Рим самолетом «Алиталии», но потом они там застряли больше чем на неделю из-за забастовки в аэропорту. Оттуда их отвезли в Нью-Йорк, и там их задержала американская таможня. Затем их погрузили на самолет китайской авиалинии и доставили в Пекин. Печати на контейнерах проверяли каждый раз, когда их загружали в самолет или выгружали оттуда, и при них всегда была охрана, пока они находились в иностранных аэропортах.
– Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули Венецию и оказались в Пекине?
– Больше месяца.
– А когда вы увидели экспонаты?
Она заерзала на диване, прежде чем ответить ему, но глаз не подняла.
– Я вам говорила, этой зимой.
– А где вы были, когда их паковали?
– Я говорила. В Нью-Йорке.
Вмешалась Флавия:
– Со мной. У меня был дебют в «Метрополитен». Премьера была на два дня раньше, чем здесь закрывалась выставка. Я пригласила Бретт поехать со мной, и она поехала.
Бретт наконец оторвалась от дождя и посмотрела на Флавию.
– И я оставила Мацуко присматривать за погрузкой. – Она откинула голову на спинку дивана и уставилась в потолочные окна. – Я уехала в Нью-Йорк на неделю, а осталась на три. Потом я вернулась в Пекин ждать прибытия груза. Когда он не прибыл, я вернулась в Нью-Йорк и провела его через таможню США. Но потом, – продолжила она, – я решила остаться в Нью-Йорке. Я позвонила Мацуко и сказала ей, что задержусь, и она вызвалась поехать в Пекин, чтобы принять коллекцию, когда она вернется в Китай.