Высщей категории трудности
Шрифт:
Ура! Наконец — то мы добрались до Малика! Даешь Рауп! Малик — последняя речка, по которой нам предстоит карабкаться на хребет. Послезавтра мы будем штурмовать Рауп. Кто, интересно, будет спускаться в озеро? Наш начальник, конечно, опять проявит деспотизм и полезет в озеро сам. Ну, голубчик, на этот раз номер тебе не выйдет!
После трех — четырех километров по льду Малика опять полезли на откос. Нелегкая эта была затея и совершенно ненужная, так как все равно надо идти по Малику. Но ненормальный вундервунд, первым взобравшийся на откос, так отчаянно орал и размахивал руками,
«Смотрите, смотрите!»
На севере тучи вдруг раздвинулись, и в просвете между ними загорелись две совершенно одинаковые вершины. Вот картинка! Два лысых гольца, проткнувшие тучи, были залиты кровавым закатом. Неужели это тот самый Рауп? Впечатляет!
Исторический момент был ознаменован внеочередным привалом. Все шестеро сидели на поверженной ветром сосне, болтали чунями, уплетали колбасу и, разумеется, на чем свет поносили жадюгу — начхоза, то есть меня. Троглодиты, а не туристы!
А потом мы стояли кучкой у последней лиственницы. Прощались с Маликом. Перед нами перевал в Соронгу. «Подъе — ем!» — раздалась начальственная команда. Последний взгляд на Малик, и мы провалились в метель. Исчез в снеге последний ориентир — высокая сибирская лиственница. Ветер встал на пути стеной. Снег сечет по лицу, как песок.
Отдыхаем под скалами. Здесь тихо, уютно. Мечта! Камни издают протяжные звуки, прямо — таки поют. В скальных карманах зеленеет ягель и синеют крупные ягоды голубики.
…Возвращаемся к Малику. Погода ухудшилась, и Васенка неудачно хлопнулась.
Л. Коломийцева».
Последняя фраза была подчеркнута синими чернилами. Авторучка в отряде была только у прокурора, я писал ею протокол.
— Прочли? Разрешите, я еще раз гляну.
Прокурор требовательно протянул руку. Групповой дневник пришлось отдать.
Я взял дневник Васениной. Открыл тетрадь посредине и стал искать последние записи. В одном месте я наткнулся на закладку, ее, видимо, сделал прокурор, а может, и Воронов, он тоже листал дневники с конца…
«…Я шла по следам Вадима, и ветер до меня доносил обрывки фраз:
— … Человек отличается от животного тем, что он при желании может понять свою подлость. Но он не хочет. Животным оставаться проще — хватай, тяни, жуй! Инстинкт превыше всего!
Это Коля. Сколько же мусора в его аполлонской голове!
— …В жизни человека три абсолютные величины: рождение, любовь и смерть.
А это уже Вадим. Странно слышать, что наш флегматик в абсолютный постулат возвел не только рождение и смерть, но и любовь. Наверное, он и в самом деле очень любит свою Ляльку, хотя ни разу за весь поход не вспомнил о жене. Лялька даже не пришла провожать его на вокзал. И в комнате ее не было. Как странно! Он ничего не хочет о ней говорить, а видно, страдает. Значит, любит. А что такое любовь? Тахир и Зухра? Ромео
…Снова повалил снег, день посерел, стало холодно, неуютно. Мы укрылись под скалой, потому что снег густой и сырой, лыжи через каждые пять минут превращаются в тракторные сани. А утро было такое ясное, что нельзя было оторвать глаз от неба. И вдруг на юге, там, где мы были три дня назад, сквозь дымку проявился величественный Тур — Чакыр. По лесистым отрогам, по снежным морщинам по откосам скользила тень единственного облачка, сорвавшегося с Тур — Чакыра. Я, кажется, заговорю стихами, но, честное слово, такого утра я давно не видала. Зовут. Снова в путь — дорогу…»
Бумага покоробилась, во многих местах карандаш стерся так, что нельзя было прочесть ни строчки. Я перебросил несколько страниц. И вдруг мое внимание остановила фраза: «Я сделала несколько шагов в сторону и тотчас отчетливо услышала стон…» Что — то тревожное почудилось мне в той строке, и я вернулся назад, на предыдущую страницу.
«…Я лежу в палатке, меня бьет озноб. Глеб навалил на меня все теплые вещи, а я все равно не могу согреться. Глеб ушел, я достала дневник. Дневник мне всегда помогал успокоиться.
«Всю ночь я слышу вздохи странные, у изголовья слышу речь…» Когда пришли в голову эти стихи? Они звучат в голове, как навязчивая мелодия, я никуда не могу от них уйти. Что же со мной случилось?
К вечеру 4 февраля мы вышли из ущелья Малика и поднялись на перевал. Дул сильный западный ветер. Мы закутали лица шарфами, надели маски, натянули вторые варежки и свитеры. Идти было трудно. Снег так обледенел, что палки скользили и приходилось делать невероятные усилия, чтобы сохранить равновесие. Ветер швырял в лицо пригоршни колючих снежинок, залеплял глаза. Где — то слева в метели скрывалась вершина «1350», по траверсу которой мы должны подняться на Главный хребет.
Тайга сменилась карликовым лесом. Перекрученные стволы клонились к тайге, словно просились под защиту высоких сосен. Своим фантастическим видом они напоминали застывшие языки пламени. Я отчетливо помню, как подняла голову и увидела, что карликовый лес под ветром вдруг заволновался и на секунду выпрямился. Но мне только показалось: налетел ветер, а странный лес даже не шелохнулся.
А потом пошли кусты можжевельника. Чахлые ветки кланялись каждому порыву ветра и бились о наст. Сквозь неумолчный свист доносились звенящие звуки. Словно где — то вдали нестройно звенели колокола. Да, я хорошо помню, что в этой пустынной местности я почувствовала какую — то тайну. Кажется, уже тогда мне стало не по себе.
Наша реденькая цепочка так растянулась, что я видела перед собой только синий рюк Васи Постыря. Бася согнулся в три погибели, шел как — то боком, то и дело сверяясь с компасом. Он сегодня рисовал кроки. Рисовал небрежно, в варежках. Очень сильный ветер. А Глеб был от меня далеко. Он шел замыкающим. Я оглянулась и потеряла равновесие. Упала на бок. С трудом поднялась на колени, потом оглянулась. Вася исчез. Справа что — то чернело. Я сделала несколько шагов и тотчас отчетливо услышала стон. Душераздирающий, ужасный стон!