Выстрел в лесу
Шрифт:
Бледный, испуганный Вася смотрел на окровавленную, изуродованную ногу: в икре рваная рана. Большая часть заряда, угодив в нее, вырвала кубок мякоти и распорола кожу почти до пятки. Какое-то безошибочное внутреннее чутье подсказывало ему, что самое страшное — упустить время; потерянные минуты могут стоить жизни. В эти мгновенья не столько рассудок, сколько страх и инстинкт самосохранения побуждали его действовать.
Скрутив из носового платка жгут, он туго перетянул им ногу пониже колена. Кровь заметно унялась, и это успокоило его. Он стал пригоршнями брать подтаявший снег и осторожно обмывать поврежденную ногу. Кость как будто цела, не затронута. И это еще больше
Бинтовал он ногу, как ему казалось, на пределе сил и терпения. Повязка тут же пропиталась кровью, и ему пришлось еще снять с правой ноги портянку, обмотать ею, подобно онуче, раненую ногу и еще обкрутить крест-накрест бечевкой.
Покончив с этим, Вася в изнеможении привалился к коряге. Во рту пересохло. Взяв горсть снега, он начал сосать, раздумывая над тем, как дальше быть. Остаться тут и ждать случайного появления охотника? А если никто сюда не забредет и он потеряет сознание? Нет, надо самому выбираться. Назад, домой, конечно, и думать нечего: десять километров ему не одолеть. А если просекой, то до ближней деревни всего километра полтора-два. Но как добраться до этой деревни? Скакать на одной ноге по сугробам?
Несколько минут Вася сидел в угрюмом раздумье. И опять страх холодной змейкой заполз в душу, леденя сердце, парализуя волю.
Случайно взгляд его упал на ружье, и он вспомнил об отце. А как же отец с простреленными ногами и грудью несколько часов полз лесом? Полз до тех пор, пока не выбрался на дорогу, где его подобрали. Отец выжил, вернулся на фронт и потом дошел до Берлина. А у него ранена одна лишь нога, и он уже распустил нюни. Неужели он так беспомощен, что не сумеет сам себя вызволить из беды? Разве у него не хватит мужества, воли, самому выбраться отсюда? Нет, он не сдастся и постоит еще за себя. И зачем ему ползти или скакать на одной ноге? Вон какой орешник рядом, и сколько в нем крепких рогатин. Чем не костыли?
Вася подтянул к себе ружье с мешком и, держась за корягу, встал. Острую резь в икре теперь сменила тупая боль. Но терпеть можно было. Опираясь на ствол ружья и подпрыгивая, он добрался до кустов и, облюбовав орешину, сел рядом на снег и вытащил нож.
Рука дрожала, и не было в ней прежней твердости и силы. Он успел сделать лишь неглубокий надрез, а уже вспотел. То, что прежде давалось играючи, теперь требовало неимоверных усилий, он все чаще и чаще делал передышки, и когда, наконец, рогатина была срезана, нож выпал из его ослабевшей руки.
Но он был рад, безмерно рад. Теперь уж он тут не застрянет. Ему бы только доковылять до опушки, а там он будет стрелять, кто-нибудь да заметит и подоспеет на помощь.
Отдохнув немного, Вася взял костыль под мышку, решив добраться до осьминогой коряги. Но едва он сделал шаг, как костыль, проколов наст, утонул в снегу и он, потеряв равновесие упал и вскрикнул: дикая боль пронзила ногу от ступни к бедру.
От досады и боли слезы выступили на глазах. Костыль короток. И как это он не учел глубины снега! Его труд пропал даром. А все потому, что опять поспешил. Сколько раз Акимыч ему говорил: «Прикинь, примерь, а потом берись за дело». Да и поранил-то он себя из-за спешки. Ну что бы оглянуться и отцепить ружье, а он взял и дернул и вот теперь без ноги.
Постепенно боль унялась, и Вася решил срезать новый костыль. И даже не один, а два: с одним по такому снегу далеко не уйти. Приглядев рядом две орешины, он примерил к ним костыль, прибавил еще длины на
Но время шло, а дело не подвигалось: рука точно ватная, тужишься, тужишься, а никакой силы в ней нет. Лишь четверть ствола надрезал, а уж задохнулся, в глазах темнеет, и нож из руки выскальзывает.
С минуту Вася сидел, соображая, что предпринять. Потом вытащил из кармана патроны и пересчитал их — четыре. Жаль тратить: они еще нужны ему будут там, на опушке. Подумав, он два патрона спрятал, а двумя зарядил ружье и чуть отодвинулся от орешин.
Ружье казалось очень тяжелым, дрожало в руках. Боясь промахнуться, он уперся локтем в правое колено; прицелился в надрез, и выстрелил. Рогатина, как скошенная, упала на снег. Он подвел ружье к зарубке, другой рогатины и опять выстрелил. Орешина встряхнулась снизу доверху, но устояла: заряд раздробил лишь половину ствола.
Некоторое время Вася в нерешительности колебался, потом вытащил из кармана третий патрон и загнал его в ствол…
Было уже за полдень, когда Вася, встав на самодельные костыли, двинулся, наконец, в путь.
Щедрое весеннее солнце изливало на лес океан тепла и света; легкий ветерок, резвясь, что-то нашептывал соснам и елям; чижи и синицы порхали в кустах, а над головой невидимый жаворонок выводил свою бесконечную серебряную трель. Под жгучей лаской солнца просыпалась земля. Подтаявший снег, устало вздохнув, оседал, где-то перезванивалась капель, вокруг что-то шуршало, журчало, отовсюду неслись таинственные звуки и шорохи пробуждающейся жизни. Казалось, все живое радовалось, воздавало хвалу волшебнице-весне.
Но Вася не замечал красоты весеннего леса. Каждый шаг для него был пыткой. Правая нога и костыли поминутно увязали в снегу, а под ним таились невидимые препятствия. Каждая сухая-ветка, корень под снегом или незначительная ямка затрудняли движение, и не было возможности предвидеть и избежать эти скрытые препятствия. Все обостренные чувства его были сосредоточены на том, чтобы не зацепиться, не упасть и идти, соразмеряя дыхание, экономя силы.
Но силы падали. Все чаще холодный пот прошибал его, глаза застилал туман, одолевала слабость. Он спотыкался, падал и, хрипло дыша, долго лежал на снегу. Казалось, вконец уже изнемог и больше не встать, но, отдышавшись, он поднимался и упрямо брел дальше. Однако вставать на костыли с каждым разом было трудней и трудней. Ружье и вещевой мешок с косачем стопудовой тяжестью давили на плечи, пригибали к земле, голова шумела, кружилась, а земля колыхалась и уплывала из-под ног. Выбросить вперед костыли, сделать шаг стоило неимоверных усилий. Не видя ничего перед собой, он еле передвигался.
В одну из таких минут он провалился в занесенную снегом яму и минут пять недвижно лежал: подступала дурнота, он чувствовал — еще миг, и он скатится куда-то вниз в бездонную тьму. Но не угасла еще искра сознания, и он усилием воли побуждал себя глубже дышать, дышать ровней, и постепенно дурнота стала отходить, в глазах прояснилось, и опять над головой засияло лазурное небо. Только ни сил, ни желания не было шевелиться, одолевала слабость, вот так бы и лежал, лежал и уснул.
Но мысль о сне испугала Васю. Если уснет, тогда конец, ему не выйти отсюда. Впрочем, чепуха все это — он выберется. Вот полежит немного и выберется, из этой снежной берлоги. Разве он уж совсем обессилел? Отцу ведь хуже было, а выполз. И он дойдет, обязательно дойдет до опушки. Лес уже поредел, и до нее рукой подать. Хватит валяться! Надо идти, идти во что бы то ни стало, иначе…