Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели
Шрифт:
Ладо выглянул в окно. Семафор. А Ставраки все не возвращается. Ладо выбросил окурок и вернулся в купе.
— Разве уже Баку? — спросил Костровский.
— Нет еще. Сейчас будут Баладжары. Я сойду. Здесь живут мои родственники.
Костровский думает, что революция может и должна быть только технической. Но между тем, что человек думает и что делает, часто огромная пропасть. Философ Гегель искренне считал образцом государства прусское самодержавие, но учение его о том, что в мире происходит постоянный процесс изменения и развития, приводило к выводу, что борьба с действительностью, с существующей неправдой
— Значит, господин Костровский, — спросил Ладо, — вы мыслите благотворной только одну революцию — науки и техники?
— Разумеется. — Костровский более не горячился. — Попробуйте, я не о вас, конечно, говорю, пусть революционеры попробуют прогнать у них вот — он кивнул на окно — беков, пашей, объявить социальное равенство и всякие прочие свободы. Только и разницы, что весь народ будет одинаково голодать. А добейтесь развития техники, дайте людям машины, потом научите народ управлять ими… Какое государство у нас сейчас наиболее цивилизовано? Англия! А почему? Ведь все началось с ткацких станков и паровоза Стефенсона. Человечество должно, в первую очередь, избавиться от нужды, голода. Вы, господин Меликов, наверное, не знакомы с социалистическими идеями, а в них ведь только одно и говорится — власть народу. А к чему могут повести общество они вот? — он снова показал на окно. — Неужели не ясно, что вести человечество вперед должны те, кто больше всех знает, видит, — люди науки?
— Я действительно не знаком с социалистическими теориями, — осторожно сказал Ладо, — и меня лично ваши доводы убеждают, но разве, если отвлечься от нас с вами, техническая революция даст людям равенство? Разве не останутся те же наши и беки, только уже от науки?
— Сытые, образованные, технически грамотные народы, — сказал Костровский, — сами изберут для себя наиболее разумные формы правления. Так что овладевайте наукой, сударь.
— Увы, в гимназии я хуже всего успевал по математике. Всего наилучшего.
Попрощавшись с Костровским, Ладо направился к выходу. Поезд уже подходил к платформе. Надо выйти после того, как поезд тронется.
Ладо поболтал с проводником.
Пробил станционный колокол, паровоз загудел, и, как только платформа стала уходить назад, Ладо спрыгнул и зашагал к станционному домику. Обернувшись, он увидел в тамбуре вагона, за дверным стеклом лицо Ставраки.
За станцией ждали пассажиров дрожки.
— В город! — сказал кучеру Ладо. — Ошибся, понимаешь, думал, уже Баку.
— Проводник не мог сказать, дурная голова? Садись, господин, недорого возьму.
Ветер дул жарко, ровно — словно сухая душная стена двигалась. На зубах скрипел песок. Прячась за спиной кучера, Ладо соображал, к кому пойти. Пожалуй, к Грише Согорашвили — заведующему винным складом Удельного ведомства, а от него на конспиративную квартиру.
На окраине деревушки, которую огибала дорога, женщины с криками бежали за цыганкой, бросая в нее камнями. Цыганка, плача, обернулась,
Ладо проводил их взглядом. Возле одного из глинобитных домиков торчало из-за глухого забора одинокое дерево. Ветер старался согнуть его, а оно упорно сопротивлялось. Если бы рядом росли другие тополя, деревцу было бы легче. Но в здешних песках и на камнях почти ничего не растет. Не то что на Днепре. В Киеве густые парки, под Полтавой он насмотрелся весной на цветущие вишневые сады, а как прекрасны пахнущие хвоей леса в средней полосе России! Ладо словно воочию охватил все, увиденное за лето: и могучее течение Волги, и влажный, отдающий солью и йодом морской воздух, и бурный говор Терека и Арагви, и людей, говорящих на разных языках, но одинаково умеющих любить и страдать. Сколько сил надо положить па то, чтобы убедить всех людей, что освобождение придет к ним только тогда, когда они поймут — не может быть свободным и счастливым человек, живущий на берегах Оки, если другой человек — кавказский горец — в нищете и в неволе.
Румяный, подвижный здоровяк Гриша Согорашвили обрадовался.
— Давно не видел тебя, Датико! Соскучился! Вах, как рад!
Кроме них в винном подвале никого не было.
— Ты один? — спросил Ладо.
— Иди, там в комнате Енукидзе с гостем.
Авель здесь! Ладо распахнул дверь и увидел за столиком, на котором стояла бутылка вина, Авеля Енукидзе и напротив него… Ставраки. Как этот тип пробрался сюда?
Ставраки, побледнев, вскочил. Авель опередил его, бросился к Ладо и крепко обнял.
— Вернулся! А к нам приехал… Познакомьтесь, товарищи: «Отец Нины»…
Ставраки провел рукой по лицу.
— Вы… «Отец Нины»? Господи! Я — «Маша». «Маша»? Человек, который по заданию «Искры» должен был приехать в Батум, а оттуда в Баку? Ладо, еще раз проверяя, испытующе посмотрел на смугло-оливковое лицо, улыбающиеся толстые губы, на умные глаза и прыснул. Они оба, тряся друг другу руки, хохотали, не в силах выговорить и слова. Авель ничего не понимал.
— Мы ехали в одном купе, — объяснил ему Ладо, — и, кажется, боялись друг друга.
— Вы всерьез напугали меня! — в восторге сказал «Маша».
— Приняли за филера? — спросил Ладо.
— Нет, но вы как-то странно присматривались, и я не мог понять… Не то в чем-то подозревали, не то… Я себя чем-нибудь выдал?
— Вы мне понравились, но в ваших глазах было напряжение. Потихоньку ели ночью. На меня зачем-то поглядывали, — стал припоминать Ладо. — Костюм на вас мешковатый… Мне трудно даже объяснить. Я колебался, не мог понять, кто вы на самом деле. Вы румын?
— Еврей.
— Для чего вы назвались хозяином типографий?
Меня это насторожило.
– Типографское дело — моя легальная профессия. И Ставраки ведь тоже подлинное лицо. Только он сейчас где-то в Петербурге и не подозревает, что его именем кто-то пользуется. Я перепугался, когда вы начали приставать ко мне с вопросами. А потом еще этот инженер кричал о революции и ругал царя! Я решил побыстрее испариться.
— Прятались вы не очень удачно, — с усмешкой заметил Ладо. — Но я тоже решил поскорее исчезнуть с ваших глаз. Что ж, сядем, послушаем вас, да и вина попробуем.