Выстрелы с той стороны
Шрифт:
Небоскреб Инфокома в Сокольниках походил на развернутый и изогнутый веер — поздняя Реконструкция, когда на радостях изощрялись кто во что горазд. Тридцатилетний юбилей отмечали громко, в фойе было полно народу в бумажных колпаках, под ногами шуршали серпантин и конфетти, отчетливо пахло шампанским. Но, увидев фамилию Габриэляна в отдельном списке, дежурный отправил подчиненного проводить гостей не в шумный конференц-зал и не в зимний сад, уставленный столиками, а на самую верхотуру.
Вид на город был хорош. Лучше, чем из дому, лучше даже, чем с крыши управления. Удачный ракурс. Виден и центр, и Сити, и — совсем уже далеко, сквозь столичное весеннее
— Добрый вечер! — едва не вприпрыжку подошел Бондарев. Во плоти он еще больше походил на Суворова. Невысокий — макушка где-то на уровне габриэляновского носа — худой, длиннорукий. — Идём, все уже собрались. С кем имею…? — он задрал подбородок, вглядываясь в Кесселя.
— Позвольте представить, Кессель Андрей Робертович. Мой друг и отчасти коллега.
Тактичный человек Бондарев. Или осторожный. Кесселя он точно должен знать — все концы в Туле сводил именно Кессель, а в Туле с Бондаревым еще какое-то время будут разговаривать очень вежливо.
— Очень приятно, Бондарев, — журналист коротко тряхнул руку Суслика. — Ну, пройдёмте, господа. Нам неслыханно повезло: Алина Белоцерковская сегодня принимает гостей в последний раз. Я же сказал: будут лучшие гейши Москвы.
Лучшей гейше Москвы на вид никто не дал бы больше тридцати пяти — Габриэлян просто знал, что там все шестьдесят. Об Алине он слышал еще когда учился в школе.
Конечно, шестьдесят — это не предел. Дядя был краем знаком с Лямзиной, а она оставила «мир цветов и ив», когда ей было за восемьдесят — и никто бы не посмел сказать, что она там задержалась. Но это всё же вопрос стиля и личного выбора. Габриэлян улыбнулся — «Скорей бы мне под пятьдесят, чтоб ей под девяносто».
— Добрый вечер, — сказали из тени за правым плечом. — Позволите представить вас гостям и учительнице, Вадим Арович?
— Да, конечно, спасибо.
Майя Львовна больше не напоминала кобылу Мэг. В облегающем псевдоготическом трико на многочисленных шнуровках, в прямой тёмно-зеленой юбке с разрезами, она была теперь настоящей аборигенкой Авалона. Даже пахло от нее свежесрезанной травой и яблоками.
— Но… — развел руками Бондарев, как бы жалуясь, что у него отбирают эту возможность.
— Что поделаешь, — грустно сказал Кессель и его баритон возымел обычное успокаивающее действие — вот в ком пропал хозяин приемов, — кочевники. Налетают и похищают.
Габриэлян и Кессель, ведомые Майей, сделали «круг почета» по маленькому залу, уставленному столами, диванчиками и пуфами, перездоровались со всеми, очутились возле буфета. К винам и закускам придраться не мог бы даже Суслик. Буфет располагался на небольшом возвышении и, угощаясь трехэтажным бутербродиком из тоненько порезанной булочки с кунжутом, буженины, яйца и зелени, Габриэлян окинул взглядом весь зал.
— Литературно-информационный мэйнстрим, — тихо проговорил Суслик, оторвавшись на миг от мукузани, — с интересными добавками.
Габриэлян кивнул, соглашаясь. А мы тут — свидетельство того, что Инфоком по-прежнему пользуется высочайшим благоволением.
Майя как-то незаметно растворилась, но ее быстро сменил Бондарев.
— Интервью, небось, не дадите? — улыбнулся он.
— А разве материал еще не протух? — вежливо поинтересовался Габриэлян.
— Да что вы! — Бондарев теперь уже откровенно засмеялся и оттащил их за пустующий столик в углу. — Я же очеркист, а не репортер. Жареный факт первой свежести — это репортерская специализация. А моя специализация — увидеть за фактом проблему и осветить ее прожектором в упор, чтобы даже слепой заметил. Факт: смотрящий области оказался серийным убийцей и при этом сосредоточил в своих руках такую власть, что его боялись даже подозревать. По этому факту уже отстрелялись все репортёры. А теперь время высветить проблему: Фальковский — единственный смотрящий области, который стал серийным убийцей, но не единственный, в чьих руках оказались сосредоточены одновременно деловые и административные рычаги. Это будет не просто очерк, Вадим Арович — книга, с двухчасовым видеоприложением, с большой рекламой. Ну так как насчет интервью?
— Я полагаю, — сказал Кессель, — что ваши коллеги неправы. Фальковского не столько боялись подозревать, сколько и не думали подозревать — а это совершенно другая проблема. То, о чем вы говорите — практически неизбежная конвертация долгосрочной административной власти во власть финансовую — это проблема и вовсе третья. И достаточно давняя. Вы уверены, что вам нужно такое интервью именно от нас?
— Все сказанное вами, — Бондарев выбил из пачки сигарету, другую протянул Суслику. Каким чутьем курильщики так безошибочно определяют своих? — в очередной раз подивился Габриэлян. Просто какой-то тайный орден, ведь запаха же нет, нет совершенно. — Все сказанное вами неизбежно будет воспринято как сказанное вашим патроном. Думаю, вы будете очень осторожны в выражениях. Если вообще согласитесь что-то сказать. Выйдем в курилку, Андрей Робертович?
М-да. Сейчас ему Андрей Робертович расскажет про диссипативные структуры. А потом кто-нибудь еще расскажет ему про Андрея Робертовича — если еще не рассказали. И господин Бондарев осознает, что материал, предоставленный майором Кесселем, совершенно невозможно преподнести как официальную, полуофициальную или даже совершенно неофициальную точку зрения начальства. В виду практически несовместимых с жизнью повреждений, нанесенных нью-йоркской цитадели восемь лет назад при живейшем участии, чтобы не сказать непосредственном руководстве, некоего Эндрю Элекзандера Кесселя, тогда еще не майора, а вовсе DSc.
Ну и ладно. Оно и к лучшему. Габриэлян отошел от стойки вместе с Бондаревым и Сусликом, но направился не в сторону комнаты для курящих, а в сторону группы из восьми человек, сформировавшейся вокруг Алины. Алина читала стихи.
«Не стану есть, не буду слушать, умру среди твоих садов!»Не трагический надрыв, нет, девичья мечта — вот исчахну я, умру, буду лежать, красивая среди красивого, и тогда-то вы… И даже чудилось в этом «умру» то, до чего на самом деле уродлива голодная смерть, так что обвалившееся следом «Подумала, и стала кушать» — воспринималось не как насмешка, как победа. Раньше была глупость, а теперь стало правильно.