Выстрелы в темноте
Шрифт:
– Сегодня-то она как?
– Кто – сегодня? – вздрогнул от неожиданности Чудак. – Что – как?
– Рыбка сегодня как, спрашиваю? – уточнил высокий и мускулистый парень в клетчатых плавках и в дамской соломенной шляпке. – Обычно она здесь клюет что надо.
– А кто знает, что ей надо? – взял себя в руки Чудак. – И вообще рыба в отличие, скажем, от птицы не может целые сутки знай клевать себе да клевать без риска быть пойманной. Мотыль на крючке, как известно, не мотылек на сучке.
Незадолго перед этим Чудак нащупал в мокром песке рацию, оформленную внешне в виде коричневого – могущего сойти за рыбацкое – полиэтиленового ведерка, и, неприметно оглянувшись по сторонам, с облегчением извлек ее наружу. Резиновый чехол пришлось, оберегая батареи от влаги, снимать с ведерка со всеми предосторожностями, но рация внутри оказалась совершенно сухой: оставалось лишь открыть ее, разложить, воткнуть в песок бамбуковое удилище-антенну да включить приемник. Полиэтиленовое ведерко, послушное пальцам Чудака, ожило, озвучилось треском и шорохами эфира, заиграло
А Говорун так-таки и не пришел на заранее назначенную встречу. И вот умолкла настойчивая морзянка, и лишился своего такого хищного, своего зеленоватого отлива круглый и теперь уже совершенно черный глазок миниатюрного приемника. А еще через несколько мгновений плоские краешки черноморских волн почти совсем слизали песчаный бугорок над вновь закопанным полиэтиленовым ведерком в резиновом чехле. И вот теперь этот высокорослый молодой богатырь, изнывающий от пляжной скуки…
– Я что-то не совсем понимаю. Ты хочешь сказать, что птицеловам везет больше, чем рыболовам? Или на оборот?
– Больше всего везет тому, у кого над душой никто не стоит.
Грубо, конечно, было отвечено, но поди угадай, кто по роду занятий этот мускулистый приставала в клетчатых плавках и дамской шляпе – из тех он, кто действительно томится от безделья, или всё-таки из тех, кто, демонстрируя непрезентабельность, занят своим опасным делом? А может быть, просто заезжий и одинокий в это утро спортсмен или судовой грузчик (мускулы-то какие, мускулы!) решил завязать недолгое знакомство с тоже одиноким и, похоже, незадачливым местным рыболовом? Но так или иначе, а время-то, время торопилось к условленному сроку, когда Чудак обязан был покинуть морской берег и вернуться обратно ближайшим по расписанию рейсовым автобусом. Пришлось недовольно похмуриться да сдержанно как бы и поругать шляющихся тут, понимаешь ли, без дела и мешающих другим, пришлось как бы нехотя смотать донку и, осторожно обходя загорающих или попросту переступая через них, направиться к игрушечно карабкающемуся по склону – домик за домиком и дворик за двориком – поселку.
– Что-то вы рано сбегаете от драгоценных рыбонек, – привстала одна из веселых студенток и помахала приветственно рукой, отчего бумажка на ее носу отклеилась и соскользнула на песок. – Здесь перед вами открылись бы заманчивые перспективы!
– Дома жена ждет и семеро по лавкам скачут, – даже не улыбнувшись, отшутился Чудак. – Так что какие уж там даже и сказочные перспективы с золотыми рыбоньками…
Всю обратную дорогу в полупустом автобусе он молчал, испытывая странное, ибо неведомое прежде, смешанное чувство опаски за себя и уверенности в себе. Придет ли Говорун на следующую встречу или связь с центром – по безоговорочному мнению центра – прервана навсегда? Кем был, точнее, является все-таки тот мускулистый малый в клетчатых плавках и дамской шляпке? Почему так слишком уж легко, доходя в этом вроде бы даже и до назойливости, перебрасывались шутками с незнакомым парнем, то есть с ним, Чудаком, студентки в пестрых купальниках? Можно, что и говорить, вполне, конечно, можно затеряться среди всех этих людей, забыть среди них о своем прошлом и жить только своим настоящим, работать и впредь тем же шофером, а то и киномехаником, ценить постоянные или мимолетные знакомства, увеличивать число шумных или сдержанных друзей, полюбить хорошую девушку и не думать всерьез о будущем. Главное, даже строя планы, не думать не гадать всерьез о будущем, потому что к таким размышлениям всегда подключается память о прошлом. И, сидя в шаге от переднего выхода у полуоткрытого автобусного окошка, Чудак приветливо щурился, следя, сквозь лобовое стекло за набегающей под колеса дорогой, а сквозь боковые стекла – за вытянувшимися по обеим ее сторонам пирамидальными и простыми тополями, за холмами и виноградниками в низинах, кругло проворачивающимися сейчас в горизонтальной плоскости, словно диски и шестерни
Что и говорить, переход границы незадолго до этих событий он совершил в общем-то благополучно, хотя и не предполагал, что так мучительно дадутся последние ночные метры, отделявшие его от некогда родного берега. Поначалу-то, лихо бултыхнувшись с рифленой палубы вниз, Чудак долго плыл на глубине, а когда вынырнул и, почти по пояс приподнявшись над водой, оглянулся, катер раскачивался темным пятном уже метрах в сорока позади. Что ж, лиха беда – начало! Под черным, низко припавшим к морю небом Чудак перво-наперво – и даже с удовольствием – пошел спорым, размашистым кролем, не обращая внимания на пенные гребешки волн, жестко й аритмично хлеставшие парня по полуприщуренным глазам.
Минут через десять, уже не без усилий взобравшись на вершину очередной волны, он поднял голову, снова оглянулся и почувствовал, как в груди у него похолодело: темное пятно катера, находившегося в положении «стоп, машина», нисколько не отодвинувшись, покачивалось все в тех же сорока метрах позади. Потом Чудак плыл и плыл размеренным, протяжным, все тело изгибающим и вновь распрямляющим брассом, плыл, механически простирая руки вперед и с силой подгребая ими под себя и за себя. Плыл, не думая ни о преодоленном отрезке пути, ни о только еще предстоящем, плыл, ограничив свои действия лишь каждой новой волной, с которой следовало вступить в очередное единоборство.
– О чем грустим на родном советском окладе?
– А-а, это ты? – в какую-то лишь долю секунды Чудак, охваченный воспоминаниями, успел очнуться и не вздрогнуть от неожиданности. – Я и не заметил, как ты подошел.
– Грош нам всем цена, если наше приближение будет запросто фиксироваться…
Засунувший руки в карманы мятых брюк и зябко поводивший плечами под выгоревшей на солнце гимнастеркой, Говорун вдруг, замерев, вытянул шею, словно бы прислушиваясь то ли к разъяренному завыванию, то ли к благодушному рокотанию мощных моторов, то ли к тому и к другому проявлению их металло-бензиновой сути. Порожняком въезжая во двор склада и в крупной тряске вываливаясь за ворота с бумажными мешками в кузовах, машины затем безостановочно уносились вдаль, в сопровождении серых и витых-перевитых шлейфов цементной пыли.
– Почему на встречу не явился? – Чудак прислонился спиной к теплому радиатору своего самосвала, ждущего очереди на погрузку. – Или, как предписано там, в центре, инициатива вопросов и поступков здесь исходит только от тебя?
– Чего ты, Федя, задираешься без причины? – Говорун неторопливым движением достал из кармана ломоть черного плохо пропеченного хлеба и стал жевать его, выкусывая из мякиша небольшие дольки и рассматривая отметины своих зубов с безразличным выражением лица. – Хотя, конечно, в нашей работе никто ни когда и ни с кем не бывает на равных.
– Узнаю мудрость, почерпнутую на уроках философии: тобою – пораньше, мною – попозже.
– А я убеждаюсь в том, что меня правильно предупреждали о твоей мальчишеской строптивости. Но здесь, запомни, скидок на оригинальничанье не будет.
– Ты меня, кажется, хочешь припугнуть?
…В ту тревожную, в ту неожиданно наполнившуюся штормом ночь Чудак, начиная выбиваться из сил, уже не карабкался на пенный гребень новой волны, а только вытягивал руки и, оттолкнувшись ногами, с болью в груди пронзал насквозь ее основание. Все труднее становилось подлаживать ритм своих потерявших уверенность движений под ритм мятущейся стихии, и вода, то и дело резко плескавшая в лицо, подчас заставляла на вдохе захлебываться и почти терять сознание. «Не останавливаться! – командно начинало звучать в голове у человека, переходя в молитвенное: – Только ни за что, ни за что, ни за что не останавливаться!» Чудак жадно открывал рот, но воздух едва-едва успевал проникать в легкие, но от холода стягивало кожу по всему телу и сводило пальцы на руках, но задеревеневшие ноги постепенно сделались совсем неощутимыми и лишь с трудом подгибались теперь в коленях.
Что и говорить, родина отнюдь не с материнской нежностью встречала выросшего на чужбине сына: более того, еще немного – и возвратные волны, казалось, подхватывая, цепко на мгновение-другое обнимая и передавая ночного пловца друг дружке, начнут отбрасывать его назад, все дальше и дальше относя от берега в открытое море. Родина как бы вторично отторгала его – и, упрямо посылая тело вперед, Чудак уже явственно ощущал почти очеловеченные и плотность, и сопротивляемость, и неподатливость теперь даже не рассекаемой или раздвигаемой им, а словно бы раздираемой массы воды. Пытаясь выполнить очередной гребок классического брасса, руки молодого разведчика шли не по кратчайшей прямой к туловищу, а безвольно выписывали в пене, будто в неподатливом снежном сугробе, кривые и ломаные линии…