Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945

Вахромеев Валерий

Помимо лейтенанта, меня звали с собой Гребенюк (или Гребенников, не помню точно) и Дима по прозвищу Даладье, но партийные каждый раз убеждали меня остаться. Они оба тоже бежали из лагеря в Андельфингене, перешли границу с Францией, но были схвачены местными жандармами и отправлены в концлагеря — один в Голландию, другой в Польшу.

В 1942 году нас, советских граждан, было в Андельфингене более пятидесяти человек. Много работали с вновь прибывающими, потому что каждый из тех, кому удалось выбраться из немецкого плена или убежать с работ и добраться до Швейцарии, чувствовал себя вполне самостоятельным и независимым, в какой-то мере героем. Бывали случаи, что такие «герои» в первый же день напивались и начинали дебоширить, но наш актив подобные вещи сразу же пресекал. И как правило, вторично подобных выходок эти люди уже не предпринимали — мирились с обстоятельствами

и вливались в коллектив. Я заметил: если в группе есть свой костяк, то он обычно пользовался поддержкой и уважением остальной части коллектива. Такой костяк в Андельфингене образовывал наш партактив, и большинство остальных заключенных прислушивались к нам. Как-то раз, после выхода из карцера (об этом ниже), нас отправили в новый лагерь в местечке Ампфернхое, и до нас там уже была такая группа, которая держала весь лагерь в страхе. Состояла она из шести человек — людей разнузданных, любителей выпить, поиграть в карты, покричать. Нас они, само собой, встретили в штыки, порывались было затеять драку, но постепенно наш дух взял верх над их псевдосплоченностью. Мы, попавшие в Швейцарию в 1942-м, считали себя «стариками», но и они не отставали от нас, хотя оказались там на год позже. В общем, мы сломали их гнилой устой, но все-таки с большим трудом.

Каждый праздник мы отмечали так, как было принято на Родине. Строили сцену, украшали лагерь лозунгами и гирляндами. Проводили торжественную часть, потом выступали музыканты и хор, кто-нибудь декламировал свои стихи или стихи советских поэтов, выступала акробатическая группа. Находились даже те, кто был не прочь поплясать.

Члены кружка ИЗО (художник Белан) написали портреты вождей партии. Раз в месяц появлялась стенная газета. Чтобы все это осуществлять, приходилось много и упорно работать. Благодаря этой работе люди становились сплоченнее, дисциплинированнее, чувствовали ответственность перед Родиной, находясь вдали от нее.

Со всех концов Швейцарии на наши праздники съезжались гости. Большинство из них имели отношение к Рабочей партии Швейцарии — рабочие, интеллигенты и учащаяся молодежь.

Помню такой случай. Он произошел 1 мая 1943 года. После торжественных выступлений и концерта (дело уже шло к вечеру) к нам на велосипедах приехали два человека — девушка и мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Оказалось, что последний сражался добровольцем в Испании. Приехали они к нам на праздник с другого конца страны, ехали почти сутки. Усталые, все в пыли, но счастливые оттого, что увидели советских людей. Мы угостили их праздничным ужином, долго и дружески беседовали с ними, а когда настало время расставаться, они достали мешочек, в котором были деньги — мелкие монетки, — вручили их нам, сказав, что эти монеты для нас собрала рабочая молодежь. Мы стали горячо отказываться, но не тут-то было! Уже стемнело, когда мы проводили их до шоссе. Тепло простились, и они гуськом поехали прочь, махая нам руками.

До начала лета 1943 года наш лагерь в Андельфингене был единственным лагерем для советских интернированных на территории Швейцарии. Во второй половине 1943 года стали появляться и другие лагеря: после блестящей победы наших войск под Сталинградом поток беженцев резко увеличился. Мы с Василием оказались в Швейцарии в сентябре 1942 года под номерами № 12 и № 13, а в 1944–1945 годах советских интернированных насчитывалось в стране свыше сорока тысяч человек. Нам повезло, потому что до апреля 1942 года швейцарское правительство отправляло всех советских граждан, бежавших из Германии и перешедших границу, обратно. Представляем, что ожидало наших соотечественников по возвращении в Германию!!!

Как-то раз Владимир Савченко стал агитировать меня заниматься по утрам гимнастикой и бегом. Мы находились в лагере в Андельфингене почти год, и к тому моменту с помощью своих товарищей (в столовой они всегда накладывали мне добавку; бывало, съешь свою порцию картошки, так ребята соберут еще целую тарелку с горкой; картошка на ней напоминала настоящую шапку Мономаха, и я всю ее съедал) я весил уже 90 килограммов! Я с удовольствием принял предложение и тоже стал бегать, прихватывая с собой… кружку. Дело в том, что кружка была просто необходима во время кросса: метрах в двухстах — двухстах пятидесяти от лагеря на развилке стояла специальная тумба, на которую каждое утро ставили бидон с молоком. Пробежишься к «коровкам», напьешься молочка и обратно идешь почти пешком: после такого количества выпитого молока тяжело дышать, не то что бегать. Савченко пил мало, три-четыре кружечки, а вот в меня входило до… 14 кружек. Но «дойка» продолжалась недолго: про нашу хитрость

узнали Чайка, Добриков и братья Дашко, и они стали таскать бидоны прямо на лагерную кухню. Больше того. Как-то вечером, проходя мимо кухни, мы с Чайкой заметили возле открытого, но зарешеченного окна согнувшегося человека. Подошли ближе — человек в испуге отскочил, бросился бежать и растворился в темноте. Мы заглянули в окно. Внутри помещения стояли бидоны с молоком, у одного из них крышка была открыта, и из него торчал резиновый шланг, другой конец которого выходил прямо в окно. Мы попробовали отсосать молоко через трубку, и оценили чью-то идею. Отлично! Но радость наша длилась недолго: бидоны с молоком стали ставить в кухне так далеко от окна, что дотянуться до них рукой было невозможно. Так и закончилась эта история с молоком.

Коль уж я заговорил здесь о воровстве, то в свое оправдание скажу лишь, что паек, который мы получали в Андельфингене, был для нас (не стоит забывать, что мы все были молодыми людьми, к тому же после скудной баланды немецких концлагерей отчаянно хотелось есть), мягко говоря, недостаточным. И мы, в общем-то справедливо, полагали, что два-три литра молока, выпитые бывшими советскими военнопленными, никак не разорят правительство Швейцарии. Хотя других случаев какого-то откровенного воровства, кроме одного, я не припоминаю.

Каждое утро, почти на рассвете, вместе с югославами мы выходили на работу в лес — валили деревья и корчевали пни. Надо сказать, что за свой труд мы получали деньги, правда очень скудные. Вначале работали с охоткой, а потом, поняв, что к чему, стали филонить. И вот однажды, придя из леса в барак, мы обнаружили, что наш паек сильно урезан. Стали роптать, в столовой поднялся шум. Взяв тарелку с сокращенной порцией картошки, я подошел к столу, за которым сидел директор (мне он казался типичным «фашистом», хотя он и питался вместе с нами), не обращая на меня и моих товарищей никакого внимания.

Резким движением я швырнул тарелку вперед, и она попала прямо в директорскую. Тогда он стал требовать объяснений. Мы решили больше не выходить на работу и объявить голодовку. К тому же по лагерю прошел слух, что в лесу мы расчищаем площадку под аэродром, а вовсе не под поле. Прошел день. Мы не работали и не ели. Директор, два прораба и секретарши вызвали наш актив на переговоры, которые закончились безрезультатно. Директор настаивал на том, что питание все равно будет урезано, что мы находимся в Швейцарии на правах интернированных, и потому любые его приказания должны беспрекословно выполняться. Что же касается того, зачем мы расчищаем лес, — то это не наше дело. И добавил, что будет принимать строгие меры, пресекая беспорядки. Мы еще два дня не работали и не ели. Под утро четвертого дня лагерь оцепила военная жандармерия. Кормить перестали вовсе. Из Цюриха от наших швейцарских друзей из Рабочей партии нам тайком доставили сухари и сгущенное молоко, убеждая продолжать бойкот.

Не помню, сколько дней длилась эта ситуация, но однажды утром появилось высокое начальство. Весь русский лагерь выстроили в шеренги и стали делать перекличку. В списке числилось 52 человека — весь актив лагеря. Всем, чьи фамилии назвали, велели собирать вещи. Среди нас тут же кто-то распустил слух, что нас возвращают в Германию. Под конвоем нас посадили в железнодорожные вагоны. На всем пути следования поезда платформы вокзалов были пусты и оцеплены солдатами. Только в каком-то большом городе нас приветствовала криками молодежь. Вскоре по вагонам прошел слух, что нас везут в штрафной лагерь и что список из наших фамилий передал начальству один из советских интернированных. Помимо фамилий он не забыл сообщить, кто из нас какой общественной работой занимается, назвать секретаря партийной ячейки, комсорга и т. д.

Нас привезли в штрафлагерь, где уже отсиживали свое поляки, англичане (бывшие летчики) и американцы (тоже летчики со сбитых «Летающих крепостей») и греки. Поместили нас в один барак, располагавшийся при входе, а через несколько суток перевели в один из внутренних бараков. В штрафлагере мы пробыли два месяца. Вызвали нескольких человек на допрос, в том числе и меня. В административном помещении сидел офицер, хорошо говоривший по-русски, и солдат за пишущей машинкой. Сначала офицер задавал вполне отвлеченные вопросы, а потом перешел к конкретике: «Какие военные кружки были организованы? Кто их вел? Вы — комсорг, объясните, чем вы занимались в лагере». И т. д. и т. п. Как и все, я отрицал существование у нас военных кружков и какого-либо актива. Придя в барак, я пересказал ребятам все, о чем меня спрашивали. Оказалось, что им задавали похожие вопросы, но никто из них ни в чем не признался.