Выжить с волками (Survivre aves les loups)
Шрифт:
– Здесь об этом не говорят! Я отведу тебя сфотографироваться, теперь тебя зовут Моник Валь и тебе четыре года.
– Почему мне четыре года?
– Я не обязана тебе ничего объяснять, ты – Моник Валь, тебе четыре года, усвой это хорошенько.
Мишке, меня зовут Мишке. Мне все равно, сколько мне лет, семь или четыре, но имя Моник…
Хозяйка завязала мне нелепый бант, а потом за руку отвела в лавку фотографа. Все прошло очень быстро, и, тем не менее, она всю дорогу жаловалась, что у нее куча других дел. В действительности, никаких дел у нее не было.
В течение дня я общалась лишь с ней и с горничной. Ее муж, дантист, пропадал в своем кабинете, и мы видели его только во время еды, на протяжении которого он молчал. Однажды он осмотрел мои зубы и заявил, что они очень крепкие. Что касается сына этих людей, то я не знаю, чем он занимался целыми днями. Честно говоря, меня это не интересовало. Я приняла его за мальчишку, но на самом деле ему было где-то около девятнадцати или двадцати лет. Он казался мне таким же глупым, как и его мать, с которой он всегда соглашался: «Да, мама… нет, мама…» Он смеялся, когда она смеялась надо мной. Она часто звала меня «беотийкой», дурочкой, которая ничего не понимает.
Гораздо позже я узнала, что значит это слово. В античном мире беотийцы были известны своей музыкой, поэзией и разными науками. Еще они были великими военными и правили Грецией до прихода Александра Великого. Когда я узнала про это, то сказала себе, что та женщина была слабоумной и сильно ошибалась, если хотела унизить меня этим словом.
Однажды пришла женщина по имени Фернанда (одна из членов этой семьи). Они тихо беседовали в моем присутствии, и я прислушалась к их разговору. Хозяйка сказала: «Мне все равно, если она сбежит, но если Жанин придется меня покинуть, я буду плакать кровавыми слезами».
Я представляла себе, как кровавые слезы будут стекать по ее лицу…
Через несколько дней она отвела меня на ферму дяди ее мужа. Наконец-то и я на что-то сгодилась – теперь ее драгоценному сыну Леопольду больше не придется ходить туда-обратно за продуктами.
В первый раз Леопольд пошел со мной, для того чтобы показать дорогу и представить меня дедушке как нового курьера. Когда мы пришли, этот мужчина показался мне очень угрюмым и совсем не дружелюбным. Он явно не любил своего внучатого племянника, перекинулся с ним парой слов и сразу обратился ко мне:
– Ты, пойдем! Я тебе кое-что покажу! Леопольд собрался было пойти за нами, но он
сказал:
– Нет, ты останешься здесь.
И дедушка показал мне ферму: собак, поросят, кур-пеструшек, черных и белых цыплят в крапинку. Они были очень красивыми, и мне даже разрешили их потрогать. Дедушка увидел, как я счастлива, и немного смягчился:
– Ну что, малышка? Ты не разобьешь яйца, когда придешь их собирать?
– Нет, нет, я буду очень внимательной.
– Что ж, тогда все в порядке! Потом он сказал Леопольду:
– Можете спокойно отправлять ее сюда, все будет
Он сказал «она», будто не хотел ее знать – должно быть, ему не очень нравилась жена его племянника. Эта ферма ее кормила, а все те вкусности попадали к ней на стол, несмотря на войну, благодаря дедушке Эрнесту и бабушке Марте. Они снабжали ее маслом, молоком, сыром, овощами, бараниной, курятиной и свининой.
Ферма показалась мне очень большой. Сам дом был крепкий, с красивыми комнатами, а вокруг было много земли. Дедушка выполнял практически всю работу, ему помогала только его жена.
Он не очень любил сиреневолосую, но и она отвечала ему тем же. Она была католичкой, а он был неверующим, она была буржуа, а он придерживался левых взглядов. Она говорила о нем как о «яром антиклерикале». Действительно, когда он видел священника, он каркал, словно ворон: «кар, кар». А меня это забавляло. Дедушка был живым существом, угрюмым и очень добрым. Остальные были уже мертвыми, в них не было ни приветливости, ни тепла. Очень скоро я услышала, как дедушка в шутку называет ее «святошей» и «вира-го» (от франц. virago – мужеподобная. – Примеч. пер.). Она носила имя Маргарита, но Вираго мне нравилось больше, и про себя я называла ее только так. Ей очень подходило это слово по звучанию. Еще дедушка говорил: «Она воровка!»
Я не знала, что она украла, но она точно была воровкой! Она редко приходила на ферму, и каждый раз у дедушки не находилось для нее доброго слова. Однажды он очень рассмешил меня, когда открыл дверь.
– А, это ты? Я тебя не узнал! Я-то подумал, что это кое-кто в шляпе!
За непрозрачной застекленной дверью его дома можно было различить лишь силуэты тех, кто приходил. И дедушка спокойно смеялся над копной ее сиреневых волос. Когда он делал это открыто, она лишь поджимала тонкие губы, но не отвечала. Это была очень странная семья, я так и не разгадала ее тайн, да они меня и не волновали, пока в моей жизни был дедушка.
У дедушки Эрнеста была великолепная янтарная трубка, желтая и округлая. Я говорила ему, что она очень красивая, а он отвечал: «Но мне больше нравится вот эта!» – и показывал мне старую шестиугольную деревянную трубку, которая была гораздо короче.
– Знаешь, старые обкуренные трубки – самые лучшие.
Мне полагалось приносить еду как можно быстрее, но я все дольше и дольше задерживалась на ферме, что ужасно злило Вираго.
– Ты теряешь время! Когда, ты думаешь, мы сядем за стол, если еда еще не приготовлена?
Я ничего не рассказывала о том, что мы делали с дедушкой. Я была слишком счастлива. Он меня многому научил. Я забиралась по лестнице и прыгала в сено, играла с собаками Итой и Ритой, ела фрукты и пироги, которые пекла Марта. А потом она сшила для меня одежду (заменив ту юбку и строгую блузку, в которые меня наряжала Вираго), чтобы мне было удобно играть. Я играла, как мальчишка, и Марта боялась, что я себе что-нибудь сломаю, но дедушка говорил:
– Пфф! Все будет хорошо! Это же здорово, что она играет! Не мешай ей!