Выживает сильнейший

Келлерман Джонатан

– Что именно?

– Каким ребенком она была, что представляла собой как личность. Ее симпатии, антипатии, привязанности.

– Она была полна любви. Очень дружелюбный ребенок. Добрая и счастливая, много смеялась, всегда была готова помочь. Горобич ведь передал вам свои бумаги?

– Да.

– Тогда нет смысла вдаваться в детали... состояния ее здоровья. В детстве она перенесла грипп, который дал осложнения.

Из внутреннего кармана пиджака Кармели извлек большой бумажник телячьей кожи с кармашками для кредитных карточек. В верхний была вставлена фотография.

Он вытащил ее и протянул нам, не выпуская, однако, из пальцев.

Это был небольшого формата снимок прекрасной девичьей головки. Смеющееся лицо, в разрезе белого воротничка виден шнурок со звездой Давида. Уже знакомые светлые вьющиеся волосы, чистая кожа. То самое лицо... зрелое, хорошее, без всяких признаков слабоумия. На полицейских фотографиях, сделанных после смерти, она казалась совсем ребенком. Сейчас же, глядя на светящееся радостью лицо, угадать ее возраст было еще сложнее: что-то между двенадцатью и семнадцатью.

– Вот какой была Айрит, детектив. Вовсе не той, что на фото в ваших папках.

– Когда сделан снимок? – спросил Майло.

– В этом году. В школе.

– Могу я получить копию?

– Если найду второй экземпляр. – Кармели осторожно потянул на себя фотографию и бережно спрятал ее в бумажник.

– У нее были друзья, сэр?

– Естественно. В школе. За сверстниками она... не поспевала.

– А среди соседских детей?

– В общем-то, нет.

– Ровесники не доставляли ей неудобств, не дразнили?

– За что? За то, что она была не такой, как они?

– Это случается, вы знаете.

– Нет, Айрит всем нравилась. Она умела ладить с людьми. Да мы и не дали бы ее в обиду. – Кармели часто заморгал и прикурил наконец сигарету.

– Как у нее обстояло со слухом? – спросил Майло.

– Правым ухом она не слышала совсем, в левом слух сохранился на тридцать процентов.

– Со слуховым аппаратом или без него?

– С аппаратом. Без него она едва воспринимала звук вообще. Но и аппаратом пользовалась редко.

– Почему?

– Она не любила его, жаловалась, что громкий звук вызывает у нее головную боль. Несколько раз мы пытались отрегулировать его, но Айрит так и не привыкла. Собственно говоря, я... – Он вдруг закрыл лицо руками.

Майло опять принялся скрести щеку.

Наконец Кармели собрался с силами и продолжил, толчками выдыхая дым:

– Она пыталась скрыть от нас правду: надевала аппарат, выходя из дома, и снимала, как только садилась в автобус. Или в классе. Или теряла – пришлось несколько раз покупать новый. Мы просили учителей следить за тем, чтобы она все-таки носила его. Тогда Айрит просто стала отключать звук. Возвращаясь домой, иногда вспоминала, что его нужно включить, но чаще забывала об этом. Мы все знали, мистер Стерджис. Невинная душа, она не умела притворяться. Но воли ей хватало с избытком. Мы пытались как-то урезонить ее, договориться. Но ничто не срабатывало. В конце концов пришлось сделать вывод, что Айрит предпочитает не слышать. Отгородившись от мира, она создавала свой и жила в нем. Может такое быть, доктор? – Он повернулся

ко мне.

– Да, я сталкивался с подобным.

– Как и моя жена. Она преподаватель. В Лондоне, в такой же школе, она говорила, что многие дети уходят в свой собственный мир. Как бы то ни было, нам хотелось, чтобы Айрит знала о том, что происходит вокруг нее, поэтому дома всегда напоминали ей о необходимости пользоваться аппаратом.

– Значит, – вставил Майло, – если даже в тот день аппарат и был с ней, нельзя с уверенностью утверждать, что он оставался включенным?

– Я почти убежден, что он был выключен.

– Тридцать процентов в левом ухе, – задумчиво проговорил Майло. – То есть и с аппаратом она многого не слышала.

– Многого, – согласился Кармели и сел прямее.

– Айрит была очень доверчива? – спросил я.

– Поймите, доктор, – он сделал глубокий вдох, – моя дочь росла в Израиле и Европе, где жизнь намного безопаснее, и дети привыкли пользоваться куда большей свободой.

– В Израиле жизнь безопаснее? – переспросил Майло.

– Как я сказал, намного, мистер Стерджис. Ваши средства массовой информации раздувают имеющие место отдельные случаи, но если забыть о политическом терроризме, то уровень преступности у нас весьма низок. Копенгаген и Лондон, где мы жили позднее, тоже предоставляли ей относительную свободу.

– Несмотря на то, что она была дочерью дипломата?

– Да. Нам всегда везло с соседями. В Лос-Анджелесе это ничего не значит. Мы оказались абсолютно не готовыми к жизни в американских городах – конечно, Айрит всем доверяла. Она любила людей. Безусловно, мы предостерегали ее относительно незнакомых, говорили о необходимости быть осторожной. Она отвечала, что понимает это. Но она была... по-своему она была очень лукавой. И к тому же оставалась совсем ребенком в свои годы. Ее семилетний брат в чем-то был старше. Искушеннее, что ли. Он очень способный мальчик... Последовала бы Айрит за незнакомцем? Я бы сказал «нет». Но уверен ли я в этом? – Кармели покачал головой.

– Мне хочется побеседовать с вашей супругой, – сказал Майло. – Мы, безусловно, переговорим и с вашими соседями – чтобы выяснить, не заметил ли кто-то из них чего-нибудь необычного на вашей улице.

– Никто и ничего, – заверил Кармели. – Я уже расспрашивал. Но это ваше право, идите и задавайте им свои вопросы. Что же касается мой жены, то сразу договоримся: вы никоим образом не упомянете о ее гипотетической причастности к... словом, то, о чем вы намекнули мне.

– Мистер Кармели...

– Я высказался достаточно ясно, детектив? – В голосе его послышался металл, узкая грудь подалась вперед, плечи расправились – казалось, Кармели готовится нанести удар.

– Сэр, – загудел Майло, – у меня нет намерений усугублять горе вашей супруги, и еще раз приношу извинения за то, что невольно оскорбил вас.

– Ни намека, - настаивал Кармели. – В противном случае беседа не состоится. Она достаточно испытала за свою жизнь. Вы меня поняли?

– Да, сэр.