Выживший. Первый секретарь Грибоедова
Шрифт:
– Графин смущает?
– Отнюдь! Ощущение, будто всюду свои и ты всем свой. В Общество словесности меня приняли дружно. В Петербурге я напитываюсь воздухом поэзии. Ни в Париже Шенье, ни в Лондоне Байрона не ведают столь густого запаха словесного меда, коим жив и здрав воздух Санкт-Петербурга.
– Куда ни поворотись – поэт! – Глаза Рылеева смеялись. – Пушкин ныне далече, но вот вам Крылов, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Веневитиновы, Баратынский…
– Рылеев, – подсказал Грибоедов.
– Ну, что Рылеев!
– Куда деваться от Грибоедова! Кондратий Федорович, позвольте пригласить вас в театр. Это никому еще не ведомый Новый театр у Чернышевского моста. 15 января дают мою комедию «Молодые супруги».
Рылеев поклонился.
– Приглашение принято. Новый год, Новый театр, новые времена… А нова ли наша поэзия, Александр Сергеевич?
– Ежели вспомнить предыдущие поколения: Тредиаковский, Сумароков, Херасков, Капнист…
– Державина не назвали.
– Державин из бессмертных.
– Тогда что вы скажете о Пушкине? Он четверти века еще не прожил.
– Пушкин – счастье нашего Отечества.
– Кто-то из любомудров сказал об Алексанре Сергеевиче: «Овцы стаднятся – это все мы, – а лев ходит сам по себе». Ваше «Горе от ума» – суть русского сердца и само время.
– Кондратий Федорович, пока мы одни, хотелось бы послушать ваши «Думы».
– Ах, думы! – Рылеева уже самого смущала высокопарность слога в «Думах». – Преклонение перед подвигом у меня совсем юношеское.
Подошел к бюро, взял несколько больших листов бумаги.
– Поход по Европам в кампанию 1813–1814 годов – для меня это Франция, Бавария, Саксония, Пруссия, Польша и 4 года унылой службы в Острогожске. Острогожск – Воронежская губерния – глухомань. Но когда в Острогожске был великий Петр, провинция жила по-столичному. Новая моя дума так и называется: «Петр Великий в Острогожске». – Рылеев вопросительно посмотрел на Грибоедова. – Мой высокий слог автору «Горе от ума» – поле для веселых сарказмов.
Грибоедов, не отводя глаз от глаз Рылеева, прочитал:
– Убейте! замучьте! – моя здесь могила!Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!Кондратий Федорович! Здесь наивность – высочайшее достижение поэзии. До вас столь важное для русского народа не говорили. А ваши строки отпечатываются с дивной силой в сердцах и дворян, и крестьян.
Рылеев как-то сжался, замкнулся. Грибоедов, однако, не остановился, но, словно бы доказывая свою правоту, нарочито грянул:
– Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! –СусанинуИ вдруг понял: перебрал.
– Сусанин Пушкину пришелся по сердцу, – сказал Рылеев. – Я прочту вам из Петра Великого.
Сели в кресла у окна, и тут пришли Соболевский и Мальцов.
– Александр Сергеевич, вы нас опередили, – удивился Мальцов.
– Соболевский озадачил строгостями этикета «русских завтраков».
– Какие строгости? – Мальцов сел за стол, наполнил стакан из графина, поднял, посмотрел на свет. – Третьей перегонки.
Испуганными глазами воззрился на Рылеева и Грибоедова.
– Что же мне теперь делать? Поставить? Деньги водиться не будут. Ваше здоровье, господа! – отпил глоток. – Положение безвыходное.
– Пьяница! – возмутился Соболевский.
Грибоедов смеялся.
– Безвыходное положение.
– Они у нас такие. Весельчаки. – Рылеев развел руками. – Александр Сергеевич! Я убежден: Россия рождает поколение достойнейшее! Этот юноша, Мальцов, хозяин заводов.
– Ну а кто такой Соболевский, я знаю очень хорошо, – улыбнулся Грибоедов.
– Кондратий Федорович! Вы принимаете за поколение сынков проворных московских дворян, – сказал Соболевский. – Все завтракающие у вас – питомцы пансионов, университета, архива иностранных дел. Теперь вот сюда перекочевали, в Петербург. Отсюда их дорога в Париж, в Лондон, в Копенгаген…
– В Истамбул, – подсказал Мальцов.
Грибоедов знал: Иван Сергеевич действительно питомец Благородного пансиона при Московском университете, сын «хрустального короля». Соболевский, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте, внебрачный сын Соймонова.
– Я сужу участников завтрака по интеллекту, – сказал Грибоедов. – Соболевский, вы владеете английским, немецким, французским, это ведь так?
– Мама в шесть лет привила мне эту троицу. Что такое грамматика, она не знала, но мы писали с ней на всех трех без ошибок… Пансион одарил языком искусств – итальянским, древнегреческим и, разумеется, латынью.
Мальцов тотчас встрял в разговор:
– Любя латынь и Карамзина, он переводит на язык вечности «Историю государства Российского». А тут еще буря чувств перед шедеврами Эль Греко.
– Эль Греко – само величие, – согласился Соболевский. – Испанским я овладел, думая, что Эль Греко испанец.
– За полгода, – вставил словечко Мальцов.
– Благодаря испанскому я открыл для себя португальский.
– Итого – с русским девять языков! – воскликнул Рылеев. – Так ведь и старославянский! Десять! Какое великолепие!
– Кондратий Федорович, мы приготовили с Соболевским для завтрака, – объявил Мальцов, – эпиграмму Иван Ивановича Дмитриева «На дурные оды по случаю рождения именитой особы». Читают Соболевский и Мальцов.