Вызов на дуэль
Шрифт:
Я прибегал в школу, и первая фраза была:
— Слыхали про медведей? Пожаловали в гости…
— Читали. А льдина не треснет? Вдруг все утонут?
— Спасут их. Снимут.
— А продовольствия у них много? Хватит? А топлива?
— С самолетов сбросят.
— А где они воду пресную берут? Лед топят?
— Наверное. А как они моются?
О челюскинцах мы перешептывались на уроках, писали о них стихи в классную стенгазету и во дворе строили из снега свой «лагерь Шмидта».
Скоро челюскинцев стали спасать: наши летчики вывозили с льдины людей.
В пургу и метель выискивали льдину Леваневский и Слепнев, Доронин и Молоков… Их было семь, семь летчиков, на гимнастерках которых засверкали первые золотые звезды Героя.
В полярную ночь, когда летчики не могли разглядеть крошечный лагерь, челюскинцы жгли в бочке нефть, и черный дымный хвост, уходящий в небо, притягивал летчиков.
Всех спасли. Никто больше не погиб. Никто, кроме Бориса Могилевича. Я навсегда запомнил его имя. Я ни разу не видел его портрета и не знал, сколько ему лет и откуда он родом. Может, он был белорусом, потому что многие белорусские фамилии оканчиваются на букву «ч». Я даже думал временами, что он родом из города, где я родился, из Могилева, потому что у него была фамилия Могилевич.
Челюскинцев доставили в Москву, и я видел в кинохронике, как они ехали в открытых машинах по улице Горького в пурге цветов и приветственных листовок. Их встречали на Красной площади, за мужество и выдержку их наградили орденами, вожди принимали их в Кремле…
А в следующем, тридцать пятом году вышла особая челюскинская серия почтовых марок. На самой дорогой, пятидесятикопеечной, был изображен покинутый ледовый лагерь: два белых медведя, закинув морды, с тоской смотрят на последний улетающий с льдины самолет. Вдали лучится северное сияние, развевается на шесте флаг, а медведи глядят в небо и воют…
Далеко с тех пор шагнуло время.
Много наших дрейфующих станций плавало и плавает у Северного полюса, и событие, равное тому, не заняло бы теперь в газете больше одной-двух заметок. Не такое уж это крупное событие для огромной страны. Но ведь то были первые наши подвиги, первое единение человеческих судеб на шатком, треснувшем льду, начало больших путей…
Сколько кораблей погибло с тех пор от бомб, мин и торпед, сколько городов и людей превратилось в прах! Но я хочу, чтоб жил в памяти людей «Челюскин», и «лагерь Шмидта», и Могилевич, и первые герои, и наши волнения и тревоги тех лет, когда страна была такой молодой.
Западная Двина
Я часто ловил с этого причала уклеек и пескарей. Однажды клевало плохо, я смотал удочку и сел, опустив вниз босые ноги. От нечего делать стал разглядывать на дне плоские белые камни, консервные банки и ржавый топор и при этом болтал ногами.
Вдруг причал легко задрожал. С веслами на плече
Он шел по гнущимся доскам ко мне.
Я его знал. Он жил в домике у берега, и я не раз, спускаясь к реке, видел его сквозь щели забора — у грядок и клумб с цветами. Я много раз видел, как с веслами на плече, просто одетый, спускается он по деревянной лестнице от домика к реке.
— Здравствуй, паренек, — сказал он.
Я ответил.
— Ты, наверно, живешь где-нибудь рядом?
Я сказал, где живу. Его вопрос удивил меня.
— Я часто вижу тебя здесь.
— И я вас, — сказал я.
— Грести можешь? — внезапно спросил он.
— Могу.
— А плавать?
Я даже немного обиделся:
— Кто ж не может плавать?
— А ну-ка покатай меня немного! — Он жестом руки пригласил меня в лодку.
Я не заставил себя ждать.
Парень отомкнул замок, вынул кольцо с цепью, спрятал ключ в карман. Потом сошел в лодку, сел, подтянув на коленях брюки, и сказал:
— Валяй.
Я ничего не понимал. Вставил уключины с веслами в гнезда, оттолкнулся от причала, и течение подхватило лодку. Я выправил ее веслами и, вкладывая в них всю силу, погнал лодку вверх.
Вода с шумом обтекала нос, клокотала и пенилась у бортов. Парень смотрел на меня странным взглядом — прищурившись, изучающе. И молчал.
Молчал и я.
С детских лет любил я воду, и одно из первых моих воспоминаний — вода. Я родился вблизи Днепра, в Могилеве он узкий, будничный и мелкий, но я навсегда запомнил его, и меня, новорожденного, наверное, обмыли его водой. Потом мы жили у Припяти, которая в раннем детстве казалась мне морем, — она, ее затоны и заливы на другом берегу. А потом, семи лет от роду, привезли меня сюда, в этот большой старинный город на Западной Двине…
— Ничего, — сказал парень, — только весла не очень зарывай, легче будет идти.
— Хорошо, — сказал я.
— Теперь гони вниз по течению.
— Пожалуйста.
Я рад был погрести, размяться, вдосталь наглотаться речного воздуха.
— А теперь вот что, — сказал он серьезно, — подкинь-ка меня к клубу металлистов, у нас сегодня вечер.
Я хорошо знал серое здание клуба на том берегу, принадлежавшего станкостроительному заводу. В десять минут догреб я до берега. Парень достал из кармана ключ от лодки:
— Катайсь сколько влезет. Потом замкни и отнеси ключ моей матери.
— Ладно, — сказал я.
Он выпрыгнул из лодки, сильным толчком оттолкнул меня от берега, помахал и пошел в гору, а я понесся по реке.
Какой это был вечер!
Я был один в лодке и мог плыть в ней куда хочу, сколько хочу и никуда не спешить.
А может, мне было так хорошо потому, что этот незнакомый, чужой мне человек, не зная, кто я и что я, отдал мне, как своему, эту лодку.
Я катался дотемна. То греб стремительно, то отдыхал, и лодку сносило течением. Я был капитаном корабля, и корабль меня слушался.