Взаимосвязи. Эссе об Израиле. Концепция
Шрифт:
Теперь зададимся вопросом: а мы, то самое небольшое государство, которое вращается среди этих более или менее устойчивых звезд, мы представляем собой стабильную планету? Вопрос остается открытым, поскольку некоторые признаки указывают на то, что и внутри нашей планеты происходят определенные процессы. Любой институт должен функционировать. Чем сложнее будет порядок, который должен обеспечить институт, тем сложнее будет структура самого института, тем быстрее он будет превращаться в неподконтрольную самостоятельную организацию функционеров. Современное общество, в котором представлены самые разные интересы, порой противоречащие друг другу, подталкивает государство к тому, чтобы брать на себя все больше функций института. Однако институт не совсем то, во что люди верят, это безликое образование, в отличие от отечества. От института прежде всего требуют, чтобы он функционировал. Но чем сложнее институт, тем труднее ему выполнять свои функции, тем неповоротливей становится его организм, а это, в свою очередь, лишь увеличивает требования к нему. Превратившись в абсолютный институт, государство попадает в порочный круг; поэтому все чаще мы видим на улицах бунтующую молодежь, она протестует против института, который в ее представлении состоит исключительно из запретов, — подобно улице, сплошь в знаках дорожного движения, из-за чего по ней невозможно ни пройти, ни проехать; в этом я вижу причину, по которой политики так отчаянно пытаются придать смысл институту, правда, выводят этот смысл вновь из самого института — он все-таки должен сделать улицу проезжей и пешеходной для всех! Институт стоит на пути у молодежи, молодежь у института, но в первую очередь институт стоит на пути у самого себя: государство, которое когда-то было отечеством, превращаясь в институт, отделяет себя от тех, для кого оно должно существовать, и тогда для людей остается единственный выход — они начинают искать новую родину вне этого института. А потому ни один институт не должен становиться тотальным — необходимо сохранять то пространство, которое когда-то давало братство. Это пространство родины, без которого человеку невозможно существовать. Стремление выразить в законах и тем самым упорядочить абсолютно все, в конечном счете может означать только одно: тотальное государство, даже если на фирменной вывеске будет значиться — «демократия». Можно провести параллель с церковью: чем больше церковь организует себя как институт, тем меньше она становится церковью верующих. Настоящая церковь проявляется в непосредственном, она возникает вне церкви, пропадает и появляется снова. Все сказанное относится и к марксистской церкви. Это мертвая церковь, как ни одна другая: ей больше не нужны верующие, ей нужны только функционеры. В ней воплотилась
VII
Католическая церковь утвердилась в западной части Римской империи, православная церковь исторически связана с ее восточной частью, с Византией; точно так же и марксизм сумел развиться и победить в царской империи, которая несла в себе много анахронических черт, проявляющихся и поныне, теперь уже в СССР. Промышленно развитый Запад не смог предложить марксизму необходимых условий, марксизм основал здесь только партии, причем эти партии лишены революционного духа — из страха получить власть. В странах Восточной Европы марксизм победил вовсе не благодаря революции, а вследствие оккупации этих стран Советским Союзом, и только поддержка Советского Союза помогает ему оставаться у власти. Там, где марксизм пришел к власти без помощи Советского Союза, быстро развился антисоветский марксизм: в Югославии, потом в Китае. Вопрос — можно ли этот марксизм назвать марксизмом — достаточно спорный. По сравнению с Китаем СССР очень развитая в культурном отношении страна, да и не только СССР. В других странах, связанных с Советским Союзом, марксизм победил в силу особых обстоятельств: во Вьетнаме (в поддержку которого мы заявляли протест и против которого теперь уже никто не протестует) свою роль сыграл советско-китайский конфликт, о Камбодже лучше вообще не вспоминать, на Кубе приходу марксистов к власти способствовала неумелая политика США. Северная Корея осталась марксистской благодаря конфликту между Китаем и США, а теперь эта страна лавирует между Китаем и СССР. Албания, сосед Югославии, представляет собой реликт сталинских времен.
Что касается ислама, то его культурное развитие во многом обусловлено влиянием Византии и Персии. Его догматика спроецировала философию Аристотеля в Коран и Сунну: исламская мысль вышла из Античности, как иудейская и христианская. Для нас интерес представляет следующий вопрос: способен ли ислам к революции так же, как марксизм? Во «Взаимосвязях» [26] я выдвинул тезис, что ислам по своей природе враждебно относится к марксизму. За это время произошло два исторических события: революция в Иране и ввод советских войск в Афганистан. Оба события так или иначе взаимообусловлены. На первый взгляд исламская революция в Иране кажется настоящей революцией, поскольку стала новым основанием государства. Монархия в Иране пыталась обосновать себя исторически, возводя свои корни к временам Кира, сам шах видел себя просвещенным «Королем-Солнцем» на павлиньем троне. Исламская революция против шаха, которую возглавил Хомейни, обращает на себя внимание своими противоречиями. Конечно, о многом можно только догадываться. Народ Ирана, освобожденный из-под гнета шахского режима, пытается под руководством аятоллы Хомейни построить новую государственную систему, которая, очевидно, должна синтезировать в себе ислам и марксизм палестинского толка — не случайно Арафат ездил к Хомейни. Далее, уже усилиями Хомейни, происходит стремительная радикализация ислама, затем следует захват заложников, причем высказывалось предположение, что заложников захватили «марксистские» студенты. Этот тактический ход, скорее всего, и позволил избежать открытого столкновения между Хомейни и «марксистами». Это, разумеется, догадки. Их общим врагом является США. Неудачная попытка американцев освободить заложников была очень некстати. Эта попытка сделала террористов народными героями, ведь их единственное оружие — это их популярность. Хомейни давно всеми силами выступает против «марксистов». Иллюзия, что ислам и марксизм можно объединить, это всего лишь мечта палестинцев, которой не суждено осуществиться; ко всему прочему Хомейни является лидером шиитов. Дуализм в исламе проявляется намного сильнее, нежели в христианстве. Ислам — одна из простейших религий, которая учит полному подчинению Богу, не оставляя человеку никакой свободы. Определяющим в исламе является вера в Аллаха и его пророка Мухаммеда. Ислам не терпит «идолопоклонников» и атеистов; иудеи и христиане, «обладатели священных книг», в мусульманских странах облагались данью. Марксизм невозможно интегрировать в ислам. Марксисты утверждают, что ислам является частным делом каждого отдельного человека, а его социальное учение никак не противоречит марксизму; но это не более чем наивная идеализация как ислама, так и собственного учения — в таком случае марксизм не противоречит ни одной из религий — скажу более, марксисты тем самым недооценивают ислам: земная жизнь в исламе имеет обоснование в потустороннем. Для верующих ислам является истиной «самой по себе» и законом «самим по себе». Поклонники ислама уверяют, что он не знает конфликта «религия — государство», поскольку одновременно является и религиозным учением, и политическим, — да, именно в этом заключалась его сила в прошлом, но сейчас подобное качество скорее является слабостью ислама, хотя и таит в себе опасность. Ислам еще более иррационален, чем марксизм. Это была идеальная идеология для Средних веков, ведь, например, в отличие от христианства (за исключением цезарепапизма в Византии) ислам никогда не имел конфликта с правителями. Ислам признает только религиозную форму государства, его кодекс — Коран и Сунна, «Священное Предание». Ислам никогда не сможет приспособиться к действительности, но если он хочет оставаться религиозной и, главное, политической силой в современном мире, то просто обязан подавлять действительность, точнее, использовать ее, ведь наша действительность — это нефть, волшебная лампа Аладдина. Проявления этих процессов принимают иногда самые неожиданные формы. Саудовская Аравия была основана сектой ваххабитов, особо жесткой пуританской сектой в исламе; пожалуй, сегодня в мире нет более анахроничного государственного образования, нежели владения Саудидов. Каддафи можно назвать исламским «фюрером», если использовать западную терминологию. Феномен Хомейни объясняется только в контексте персидского шиизма — «имамитов» или «двунадесятников» — это направление в исламе с 1572 года является государственной религией Персии. В отличие от суннитов, которые всех халифов и даже турецких султанов признают законными наследниками Мухаммеда, иранские шииты считают, что власть должна принадлежать двенадцати имамам, последний из которых исчез в 878 году и скрыт в тайне времен, пока вновь не явится как махди. Муллы ссылаются на законного «скрытого имама», а поскольку шииты не признают Сунну, то Коран остается единственной книгой, из которой выводится абсолютно все: влияние Хомейни, вызывающее у нас такие опасения, объясняется тем, что он слишком хорошо знает народные массы, которые возглавил, у этих людей нет ничего, кроме веры, — именно эта вера свергла шаха. Для этих людей победу одержал Хомейни, а вовсе не интеллектуалы, к которым относятся и марксисты. Революция Хомейни — это шиитская реставрация; в христианстве ее можно сравнить с восстанием анабаптистов в вестфальском Мюнстере в 1534–1535 годах. При этом новое государственное устройство стало еще более противоречивым, нежели монархия Пехлеви. Реза Пехлеви пытался «протолкнуть» свою страну в XX век, насаждая в ней формы европейского государства XVIII века (эта попытка против его воли привела к просвещению интеллектуальных кругов и тем самым к появлению группировок, настроенных против него самого), — Хомейни пытается приспособить XX век к VII веку. Иррациональное тождество религиозного и политического мышления в исламе заключает в себе опасную взрывчатую смесь, что наглядно демонстрируют события в Афганистане, где ваххабиты также играют важную роль. Ввод советских войск в Афганистан обусловлен самой природой Советского Союза. Советский Союз не завоевывал свою империю, она досталась ему от царской России. Царская империя строилась не только в борьбе против Запада: против Тевтонского ордена, поляков, литовцев, шведов и прочих, — но и в борьбе против Востока — Золотой Орды, народов Центральной Азии, турков, а это означает — в борьбе против ислама; ведь татаро-монголы в России тоже приняли эту веру. Россия расширялась из своего центрального ядра во все стороны европейского континента, это расширение закончилось лишь в XIX веке: Ташкент был завоеван в 1865 году, Самарканд — в 1868 году, а власть эмира Бухары, города великого философа X века Авиценны (Ибн Сины), пала в 1920 году. Монистическая идеология Советского Союза не приемлет ислам, тем более что у ислама есть свойство, которое делает его похожим на некоторые вирусы: он может из полной пассивности неожиданно перейти в необычайную активность. Афганистан в качестве «народной республики» входил в зону влияния СССР, что не мешало ни Западной Европе, ни США, однако сам народ не принял народную республику и восстал. Народ Афганистана является одним из беднейших в мире, но бедность невозможно измерить, ведь религия способна любого нищего превратить в богача. Лишь когда в Иране произошла исламская «революция», СССР всерьез стал воспринимать гражданскую войну в Афганистане и вмешался в события, причем собственная идеология не позволяла Советскому Союзу примириться с тем, что идет религиозная война: война во имя Аллаха против «атеистического» правительства. Советский Союз, как пленник идеологии, не мог поступить иначе, ведь на его территории проживает пятьдесят миллионов мусульман, его границы с Афганистаном и Ираном — мусульманские. Для монистической марксистской империи ислам, ставший взрывоопасным, даже за пределами собственных границ превращается во внутриполитическую проблему, которой по законам идеологии просто не может существовать, равно как и любой другой проблемы. Сама природа империи подталкивает ее к поиску новых врагов, в случае с Афганистаном такой враг был найден, чему в том числе поспособствовали неконтролируемые границы этой страны: правительству Афганистана угрожают внешние враги, Советский Союз обязан оказать помощь дружественному правительству. К этой сказке охотно прибегают после смерти Сталина. Сталин находил своих врагов внутри страны; единственного врага, Гитлера, который нагрянул из чужих просторов, грузин, как нарочно, объявил другом. Советский Союз с большим трудом приходит в себя от шока, который он испытал после смерти Сталина. Вначале из самого Сталина сделали врага, партия попыталась вернуться к ленинскому учению, хотя Сталин был лишь логическим продолжением Ленина, — в итоге высшие партийные функционеры заключили между собой своего рода джентльменское соглашение, по которому нельзя было, как прежде, уничтожать друг друга, но можно было отстранять от власти — Берию еще ликвидировали, а Хрущева уже отправили на пенсию; после смерти Сталина советским политикам живется более безопасно. Однако режим вновь стал сталинским: он установил для любого мышления пределы в виде марксистско-ленинского учения и приступил к поиску врагов — теперь все больше за пределами страны, хотя и поиск внутриполитических врагов тоже никогда не ослабевал; параллельно с поиском режим создает врагов сам: ГДР, Венгрия, Чехословакия (в скором времени, возможно, и Польша). Советский Союз не мог допустить реформирования марксизма в этих странах, реформы неизбежно привели бы к созданию социал-демократической системы, а это грозило самыми разрушительными последствиями уже самому Советскому Союзу. Военные операции служат еще одной цели: марксистская идеология в СССР давно стала опиумом для народа, и этот опиум больше не оказывает никакого действия. Идеология, конечно, заменяет религию, но не полностью, к тому же советская «религия» состоит из мертвых замороженных идей. А людям нужна живая вера, все это толкает партию вновь прибегать к известному заменителю религии, который издавна согревает народы, — к патриотизму. Без чувства патриотизма Советский Союз не одержал бы победу во Второй мировой войне. Повторю еще раз, Советский Союз не может обойтись без врагов: внутриполитическими врагами становятся диссиденты, предатели идеологии, внешнеполитическими — империалисты, разжигатели войны. Но это приводит Советский Союз к новому конфликту — правда, иного характера: экономике Советского Союза требуется разрядка, внешней политике необходима Холодная война. Печально, что и в США наблюдаются некоторые схожие процессы. Свобода, которую так часто доводили до абсурда, становится сомнительной идеологией, люди перестают в нее верить, так что в последний момент вновь приходится тянуть ручку иррационального стоп-крана в виде патриотизма. Вспомним ситуацию вокруг Афганистана. То, что происходило на Западе, можно сравнить с истерическим припадком. И это только один из примеров нашего беспорядка и нашей иррациональности. Для Советского Союза проблема Афганистана представляет куда большую угрозу, нежели для нас. По отношению к СССР можно занять единственную позицию — позицию крайнего цинизма. Мы не в состоянии изменить Советский Союз, но мы не обязаны больше верить ему. Мы должны научиться выдерживать давление со
26
Стр.63.
VIII
Все вышесказанное следует принимать в расчет, когда речь заходит об Израиле. Это государство возникло в силу естественного права евреев и создало второе естественное право — право палестинцев. Сложность ситуации заключается в том, что эти народы не связаны общей историей, они развивались самостоятельно, а не «вместе». Новое государство еще не успело появиться, а арабы уже развернули агрессию против него, что, по понятным причинам, евреи ставят им в вину; правда, до сих пор остаются сомнения относительно позиции ООН: возможно, ООН допустила образование еврейского государства, поскольку была убеждена, что оно так или иначе будет уничтожено арабскими странами. Израиль завоевал симпатии Запада, одержав победу в войне 1948 года — с точки зрения западного мира правда в этой войне была на стороне Израиля. Но скорее всего, определяющее значение сыграл другой фактор: Израиль казался рациональным форпостом на Ближнем Востоке, который становился все более иррациональным; победа Израиля в 1967 году вызвала на Западе бурю восхищения, что тоже имело разные причины: арабы приобрели за это время серьезного союзника — СССР. В те дни я был в Варшаве. Радость поляков была всеобщей, они не скрывали своего злорадства: вместе с арабами потерпел поражение Советский Союз. Но победа 1967 года сыграла свою роковую роль, что вообще свойственно многим победам, причем это отразилось и на победителях, и на побежденных — в данном случае я имею в виду рост иррационального догматического фактора: для израильтян стала догмой их непобедимость, которую смогла поколебать только война 1973 года, несмотря на то что израильтяне выиграли и эту войну. Для палестинцев стала роковой их привязанность к марксизму; марксизм, возможно, способствовал большему международному признанию палестинской проблемы, но, с другой стороны, он враждебно настроил исламский мир по отношению к палестинцам. Пожалуй, среди арабов только палестинцам удалось интегрировать «просвещение» в свою культуру, однако марксизм станет лишь эпизодом в их истории. Палестинцы переняли его у израильтян и лишь видоизменили, но этим «просвещением» они подрывают основы ислама. Многое стало очевидным во время войны в Ливане: нападения сирийцев на палестинские лагеря ясно показали, что сирийцы в первую очередь мечтают о Великой Сирии. Развитие ситуации в Иране и Ливии дает нам возможность предположить, что столкновение между исламом и «марксизмом» может стать неизбежным, причем разменной монетой в нем будут палестинцы. Усиление ислама делает арабский мир непредсказуемым. Остатки либеральных западных структур в Иране, на которые США все еще пытаются делать ставку после свержения шаха, давно уничтожены. Государство Кемаля Ататюрка когда-то задумывалось по образцу западных стран, но процессы, которые происходят в этом государстве сегодня, вызывают все большие опасения. Садат может лишиться власти в любой момент. В Мекке возросло влияние ваххабитов, собственный королевский дом стал для них слишком «западным», возможно, из-за связей с палестинскими марксистами, но в любом случае это еще один признак того, что исламский мир пришел в движение. А когда исламский мир приходит в движение, он становится взрывоопасным. Наивно ожидать ренессанса ислама, с таким же успехом можно ожидать ренессанса готики. По тем же причинам никогда не произойдет иудейского возрождения: храм Соломона не будет восстановлен. Собственно, уже тот храм, который перестроил Ирод, был памятником римско-эллинистической культуры, а не иудейской. Перед Израилем стоят совсем другие задачи. Государство, которое расположено в центре арабского мира и противостоит этому миру, не может позволить себе лидеров, подобных Бегину: достаточно того, что Израиль уже признал одного террориста, пусть и бывшего, — Арафата. Я так скажу — пытаясь придать еврейскому государству религиозные обоснования, Бегин ввергнет его в неконтролируемую пучину иррационального. Израиль, возникший в силу естественного права, должен быть современным государством и функционировать как современное государство: Израиль должен стать центром арабо-израильского просвещения. Пусть даже это современное рациональное государство на каждом шагу само грозит запутаться в иррационализмах и всевозможных идеологиях. Государство Израиль не тождественно Земле обетованной, политика и религия больше не совпадают. Если политическую проблему перевести в религиозную плоскость, то эта проблема станет неразрешимой. Ситуация и так вот-вот перерастет в конфликт. Усиление ислама в арабских странах вокруг Израиля увеличивает опасность их столкновения с современной цивилизацией, благодаря которой они существуют, следовательно, зависят от нее, — но тем сильнее эти анахронические образования будут стремиться развязать войну: прямую войну против Израиля или войну, в которую будут втянуты палестинцы. Эта война уничтожит тех, кто находится в меньшинстве, — евреев, а вместе с ними палестинцев, которые по примеру евреев тоже мечтали создать рациональное государство. Израиль должен понять, что палестинское государство необходимо ему самому, палестинцы должны понять, что только Израиль способен обеспечить существование их государства в эпицентре нестабильности: израильтяне и палестинцы просто обязаны поддерживать друг друга. Сегодня подобный союз кажется маловероятным. Но вспомним, сколько в истории было таких маловероятных союзов и невозможных ситуаций. И как стремительно они становились реальностью. Может быть, история преподаст нам еще один урок? Способны ли мы сегодня понять то, что когда-то казалось нам совершенно понятным? Время неумолимо подталкивает Израиль к решению этого вопроса, а время — понятие относительное. Три года назад, когда мы с женой в последний раз были в Израиле, нас встречал в Тель-Авиве археолог, который должен был отвезти нас в Иерусалим. По дороге он рассказал, что при раскопках был найден дверной косяк, причем находка относится к тому времени, когда Иерусалим был под властью персов. Я удивился и стал возражать, ведь этот период длился всего четырнадцать лет. «Четырнадцать лет — огромный срок», — раздраженно ответил археолог. Я понял его: он и сам жил в государстве, история которого на тот момент насчитывала только тридцать лет. Через сто сорок пять дней Садат прибыл в Иерусалим. Никто не мог предположить такого развития событий; когда я писал эти строки, никто не мог предположить, что начнется Ирано-иракская война, а вот в Польше, наоборот, все спокойно, и к своему «возможно» я ничего не могу добавить. Кремль словно говорит: «Мне отмщение…»
IX
Недели две назад, глубоко за полночь, когда моя работа была близка к завершению, я решил почитать перед сном. На глаза мне попалась книга Алекса Комфорта «Природа и человеческая природа. Самоосвобождение человека из-под власти инстинктов». Я подумал: «Неужели у автора еще остаются какие-то иллюзии…» И прихватил книгу с собой в кровать. В памяти то и дело всплывали мысли из Канта, Поппера, Колаковского, Маутнера и Шопенгауэра, и тут вдруг я с удивлением обнаружил, что прежде уже читал Комфорта. Многие места в книге были подчеркнуты, а одно предложение я даже выписал на чистый лист перед титульным: «И все-таки ситуация, при которой, скажем так, высший руководящий центр человека получает указания и распоряжения из тайного отделения, которое руководствуется собственной логикой и собственными целями и отличается выдержкой трехлетнего ребенка, — такая ситуация, скорее всего, будет исключением». Это предложение поразило меня. Меня словно облапошили, все, чем я занимался последнее время за своим письменным столом, вдруг предстало полной бессмыслицей. Мой писательский высший центр, руководимый тайным отделением с собственной логикой, собственными целями, и нетерпеливый, как трехлетний ребенок, в очередной раз сыграл со мной злую шутку. Зачем вступать в борьбу против иррационального, против идеологий, если человек не может без них обойтись, если они необходимы человеку, как трехлетнему ребенку необходимы сказки? Если человек иррационален, подчинен необходимости и эту необходимость он не в состоянии понять, поскольку не желает ее признать, — все рациональное превращается в его врага. К чему я писал эти строки, перечеркивал, формулировал заново? В чем смысл моих бесконечных нападок на римско-католическую церковь? В том, что я протестант и должен утвердить себя в этом качестве? Не потому ли я пытаюсь опровергнуть религиозные догмы, что не в состоянии сформулировать свою собственную веру? А веру можно как-то сформулировать? Я ломаю голову — в чем еще обвинить марксизм! Может, я просто хочу защитить самого себя, поскольку никогда не был марксистом? Я бросаю упрек советской идеологии — сама ее природа требует врагов! А что есть мое сочинение, если не поиск врагов и борьба с найденными врагами? Получается, я сам свой маленький Советский Союз? Мне хотя бы немного удалось отразить действительность или я только боролся с самим собой, пытаясь сломать стену собственного духа, которая навсегда отделила меня от действительности? А может, любое писание — это самоописание и действительность в нем — лишь субъективный «случай» пишущего сумасброда? А сам я не был иррациональнейшим существом, когда работал над «Последующими размышлениями»? Или это страх заставляет меня писать — как он заставлял меня в детстве насвистывать, когда мне приходилось спускаться в темный подвал? А может быть, мое стремление понять мир, в который я заброшен, есть попытка увековечить секунду, сохранить ее в безвременном? Или все наши размышления подобны той каменной глыбе, которую пытался вкатить на гору Сизиф? Не так ли и мы беремся за вкатывание глыбы — в надежде, что глыба хоть на секунду, на десятую, сотую долю секунды останется на вершине? Или наоборот, она будет торчать там — упрямо и бестолково, как памятник собственной мысли: здесь размышляли… Не окружают ли нас повсюду подобные памятники человеческой мысли? Был ли Сизиф одинок в своем занятии? Может, Аид, владыка подземного царства и брат Зевса, ошибался, когда рассказывал только об одном Сизифе? Разве ему нечем было заняться — к примеру, супругой Персефоной, одной из самых красивых богинь, или ее подругой Гекатой, богиней колдунов и привидений, которая меняла свои обличья и становилась то львом, то собакой, то ослом; а когда Персефона покидала царство мертвых и возвращалась на землю, то Аиду собственные владения становились и вовсе неинтересны: кому угодно может наскучить созерцание вечных наказаний. Так что Аид вполне мог ошибаться: Сизиф был не один, их было много, этих Сизифов. Их глыбы остаются торчать на вершине, как навязчивые идеи, а целые поколения Анти-Сизифов силятся сбросить их с горы — и вот то одна глыба, то другая с грохотом катится вниз. Но Аид, все измеряющий вечностью, созерцает это как единый процесс, смешивает одного Сизифа с другим, а Сизифов, в свою очередь, с Анти-Сизифами — все сливается в его глазах и предстает как нескончаемое вкатывание и падение глыб-памятников. Простим ему это заблуждение — вот уже новые Сизифы стремятся взгромоздить на гору свои глыбы — черт возьми, теперь мне кажется, что я один из них, — и на вершине уже показался тот противник, который сбросит мою глыбу и похоронит меня под этим памятником моей же собственной мысли.
X
И все же, чтобы не заканчивать наш рассказ в мрачном царстве мертвых, вернемся еще раз на землю и поднимемся на Олимп. История Прокруста имела свое продолжение. Понял ли гигант слова Тесея, прежде чем лишился головы, останется тайной; скорее всего, не понял, если вспомнить, что произнесла напоследок его отрубленная голова, — идеологов невозможно вразумить, — а вот боги на Олимпе, вкушая свой послеобеденный нектар, наблюдали за этой сценой по телевизору, включив канал «Земля I», на этот раз со звуком. «А этот Тесей толковый малый, — сказала Афина и с благодарностью посмотрела на Прометея, обреченного страдать от болей в печени. — Я и не думала, что ты сделал людей такими разумными». Зевс потер голову. «Не знаю, — обратился отец богов к Прометею, который с мрачным видом помешивал нектар. — Может быть, Прокруст никогда и не дошел бы до своей идеологии, если бы ты вложил в людей больше любви». — «Ты что, нарочно это говоришь?» — возмутилась Гера, мать богов. Она как раз вязала ползунки, ведь ее благоверный во время последней прогулки на землю вновь обращался в лебедя. «Послушай, Герочка…» — начал Зевс, но Гера удалилась в свой будуар и больше не показывалась. «Если люди будут становиться все более разумными, — вмешался Аполлон, чтобы отвлечь Зевса, который в гневе уже схватил было молнию, — то захотят ли они верить в нас через три тысячи лет, ведь мы на самом деле не поддаемся разумному объяснению?» — «Не знаю, — проворчал Зевс, но молнию все же положил на место. Последний раз, когда я был лебедем, — тут он снова потер голову, — Гере я, понятно, об этом не стал рассказывать, та девушка, ее звали Иопа, двинула мне палкой по голове. Кажется, она действительно приняла меня за лебедя. И вот теперь ваша добрая мама зачем-то вяжет ползунки. Нет, Аполлон, вера в нас постепенно убывает. Как ты говоришь — через три тысячи лет? Исключено. Мы — самое невероятное, самое иррациональное, что только было придумано». — «Что ж, давайте проверим», — предложил Гефест и настроил телевизор на 1980 год нашей эры. На экране появилось новое изображение: с лекцией выступал Эрих фон Дэникен. «Гром и молния! — в изумлении воскликнули боги. — Мы бессмертны!..»
Сентябрь — октябрь 1980 года