Взгляд змия
Шрифт:
– Ох, Криступас, – не перестав улыбаться, сказала она. – Жалко, ты не ко мне, а к ней сватаешься. Я бы из тебя сделала настоящего мужчину. Может, ты кальвинист какой? Улыбнись девушке, обними ее, пока никто не видит, а коли и увидит – не беда, руку засунь, куда совать не велено, прости меня господи.
– Я не умею, – ответил он.
Женщина хлопнула в ладоши.
– Чего же тут не уметь, господи помилуй? Не умеешь, научишься. Гляди…
Она взяла его руку и, не успел он воспротивиться, сунула ее себе под рубашку. Он дрогнул, поверив в эту минуту, что рука коснется мохнатой шкуры, трепещущей костистой птицы, мокрой массы тряпья или чего-нибудь в этом роде. Пальцами Криступас ощутил мягкую, уже мягкую грудь и
– Я смеяться не умею.
– Воля твоя, Криступас. Ты сам себе хозяин. Но имей в виду, что с моей стороны для тебя препятствий не будет.
– Хорошо. Благодарю вас. Буду знать.
Пимина мать взглянула в окно:
– А вот и она от жидка идет. За песком сахарным бегала. Я не буду вам мешать, поговори с ней. И не забудь дверцу поправить.
Криступас положил руку, которой касался женского тела, на стол и увидел, что забыл вычистить из-под ногтей землю.
Перчик
– Нет, Альбас! – Поросший рыжими волосками отцовский кулак грянул по столу, ложки и кружки, брякнув с перепугу и непривычки, подскочили. – Либо Господь не мил мне, либо, клянусь чарочкой крови Спасителя, ты пойдешь, бия себя по лицу, причитая и голося песнь тоски и печали, ибо ты не прав.
Альбас уныло разглядывал свои ладони, даже отдаленно не напоминающие сильные квадратные отцовские лапы, ударами которых тот, как печатью, скреплял каждое свое высказывание. Руки у Альбаса были хилые, белые, густо усеянные коричневыми веснушками. Сквозь кожу просвечивала голубая сеточка прожилок, которая, казалось, порвется от любого резкого и сильного движения. Надо было что-то ответить. Альбас должен был доказать, что ошибается не он, а отец. Иначе отец и вовсе не опускался бы до разговоров с сыном, но поступал бы так, как ему заблагорассудится. Он был волевым человеком и верил в силу. Однако этот спор был другого рода, потому что его исход касался главным образом не Альбаса и не отца, а третьего, сидящего сейчас на скамье под стеной и пугливо поглядывающего на тех двух. Ни в чем не считаясь с Альбасом, отец признавал за сыном кое-какой авторитет в делах лекарских. Вполне возможно, отец не хотел, чтобы вся ответственность в случае неудачи легла на него, и пользовался случаем переложить часть ее на Альбаса. Больной, то ли по полному телесному истощению, то ли по душевному равнодушию полностью вверивший им свою участь, сидел тихо, как отекшая свечка, втянув щеки и сложив губы трубочкой. Помощь ему требовалась безотлагательная, и потому отец волновался, ожидая, что скажет Альбас. Однако тот медлил. Чувствуя свою правоту, Альбас опасался точным диагнозом прогневить батюшку, но более всего его раздражало то, что подобные споры возникали всякий раз, когда перед ними оказывался опасно больной человек. Каждый раз Альбас собирался отказать отцу в совете, чтоб избежать пустого, по его мнению, спора, собирался бросить отцу «не знаю», но снова ввязывался в раздражавший его диспут. Каждый раз желание помочь страждущему и самолюбие, нашептывающее ему, что его познания куда глубже отцовских, как-то исподволь, против воли Альбаса подталкивали его, дергали за язык… и все начиналось сызнова.
На сей раз несчастный был болен летней, или домашней, холерой, и в этом не было ни малейшего сомнения. Отец согласился с Альбасом. Больной по фамилии Буткус, сорока пяти лет, из соседней деревни, одетый в чистые, но штопаные, латаные-перелатаные лохмотья, робко признался, что прошлой ночью его рвало и проносило не менее восьмидесяти раз.
– Чисто как на духу скажу, господа хорошие, – говорил он, потупившись, тихим голосом. – Не успевал я смежить глаза, как снова приходилось прыгать из постели и садиться на корточки. Детушки надо мной смеялися…
– Что с испражнениями? – спросил отец.
Буткус о таких вещах говорить стеснялся, это было заметно, но помочь ему сейчас могли только Альбас с отцом, и он доверился им, моля Всевышнего, чтобы вопросы как можно быстрее
– Поначалу были похожи на жидкую кашицу, потом жидки, как водица.
– В брюхе урчит?
– Урчит без устали, но не ноет.
– Истекает ли моча? – вставил Альбас, и отец взглянул на него одобрительно.
– Не проистекает, господа хорошие. Пить охота, ведро воды выпил, и хоть бы хны…
– Осмотри его, Альбас, – махнул волосатой рукой отец.
Альбас взял ладонь Буткуса, подержал в своей горсти: кожа была прохладная. Проверил пульс: сердце стучало чуть быстрее, чем ему было положено.
– Не трясутся ли поджилки? – Альбас, приподняв веки, осматривал глаза больного с маленькими красными коронками прожилок, глаза тотчас же стали слезиться.
– Никак нет-с, – прошептал Буткус, не спуская испуганного взгляда с кивающего головой отца Альбаса.
– Домашняя холера, – произнес Альбас и, глядя в грудь Буткусу, продолжал: – Какое-то время придется ограничиться овсяным супчиком или отваром из баранины.
– Нет у нас ни овец, ни баранов, – отвечал Буткус.
– И компрессы горячие клади на живот. – Альбас не задержался, чтобы выслушать оправдания Буткуса в отсутствии овец, ведь он повторял затверженное назубок заклятие, десятки раз произнесенное и превратившееся потому в магическую формулу, хотя подлинным заклятием оно и не было. Этой формуле было все едино, есть ли у больного овес да овцы, произнося ее, не следовало запинаться и размышлять, то был ритуал, размышления начнутся позже, из-за лекарств.
– Против поноса и рвоты глотай кусочки льда, – наставлял Альбас.
– У нас нету льда летом.
«Мне-то какое дело, есть у вас лед и баранина или нет, – подумал Альбас. – У нас их тоже нет. Мы такие же крестьяне, как и ты. Заболеем вот, от тебя заразившись, так отвар из баранины пить и лед глотать не станем, нет их у нас, хоть тресни. Но ты все равно послушай. Сие любопытно». Он продолжал:
– Дома не помешает всегда иметь под рукой следующую смесь, облегчающую понос: пять частей сахарного песку, полторы части мела и десятую часть каломеля [10] , разделив на пятнадцать порошков, принимать по штуке каждые два часа.
10
Каломель – хлорид ртути; применялся в XIX в. внутрь как желчегонное средство. Попадая в кишечный тракт, распадается на опасные для здоровья вещества.
Буткус чувствовал урчание в животе и понемногу гаснущую надежду дождаться поддержки и помощи. Господи спаси, сколь многого у него, как оказалось, не было! Не было овец, не было льда, не было мела и каломеля, и вдобавок он тут же забыл, как приготовить останавливающую понос смесь, потому что у него не было даже приличной памяти. Ему начало мерещиться, что у него трясутся поджилки и что вот-вот остановится сердце. Он беспокойно заерзал на стуле, его уставшие мозги хотели считать эти предчувствия истинной правдой.
Отец Альбаса заметил, что Буткус дернулся, и, неверно истолковав это движение, принялся ковырять в носу.
– Может, у вас геморрой, почтеннейший? – заинтересовался он. – Не обнаружило ли вашество свекольного цвета шишек в конце дерьмоносной кишки-с?
Несчастный почувствовал духовное смущение.
– Нет, не заметил… Кажется, нет…
Альбас вдруг понял, что ситуация становится комичной, и улыбнулся. Встречаются люди, стыдящиеся своего тела, по правде говоря, таких – большинство, и юноша порой подумывал, что сухой, деловой разговор с ними становится невозможен, превращается в какую-то пародию отношений врача с пациентом. Альбас не проходил специального курса в университете, но он был настоящим врачом, никому не приходило в голову в этом усомниться. Все же в такие моменты, как этот, он чувствовал некоторую беспомощность, неспособность выпутаться из забавных ситуаций. «Лучше бы он подождал во дворе, пока мы с отцом решим, чем его лечить», – подумал Альбас, но вслух сказал: