Взгляни на дом свой, ангел
Шрифт:
И, грабя тесно уставленные полки, он накрепко увяз в гротескной нелепости протестантской беллетристики, раздающей награды Диониса верным ученикам Жана Кальвина, которые сладострастно пыхтят и молятся в одно и то же время, ограждают древо наслаждений огнями алтаря и в священном браке распутствуют, как ни с одной языческой развратницей.
Да, размышлял он, он вкусит от пирога наслаждений — но это будет свадебный пирог. Он хотел быть добродетельным человеком и собирался возвысить своей любовью только Девственницу;
Незаметно для себя он узнал то, что поклонник изысканной чувственности узнает гораздо позже ценой утомительных трудов, — что самое большое наслаждение можно получить только при строгом подчинении условностям. Он верил в законы маленькой общины со всей страстностью ребенка — взвесь всех воскресных пресвитерианских проповедей, осаживаясь в его душе, оказала свое воздействие.
Он погребал себя в плоти тысяч литературных персонажей, проецируя своих любимых героев за пределы их книги в жизнь, развертывая их знамена в серой реальности, видя себя воинствующим молодым священником, который выступает на бой против трущоб вопреки враждебности своей денежной церкви, в час величайшего испытания находит помощь у прелестной дочери миллионера — владельца этих трущоб, и в конце концов одерживает победу на благо богу, беднякам и себе.
…Они молча стояли в огромном центральном нефе пустевшей церкви св. Фомы. Где-то в глубине огромного храма тонкие пальцы старого Майкла тихо нажимали клавиши органа. Последние лучи заходящего солнца золотым снопом падали из западных окон, и на мгновение их сиянье, словно благословение, коснулось усталого лица Мейнуоринга.
— Я уезжаю, — сказал он наконец.
— Уезжаете? — прошептала она. — Куда?
Орган зазвучал громче.
— Туда, — он коротким жестом указал на запад. — Туда, чтобы трудиться на Его ниве.
— Уезжаете? — Она не смогла скрыть дрожи в голосе. — Уезжаете? Один?
Он печально улыбнулся. Солнце зашло. Сгущающийся сумрак скрыл предательскую влагу, навернувшуюся на его серые глаза.
— Да, один, — ответил он. — Разве не в одиночестве девятнадцать веков назад вступил на свой путь Тот, кто был более велик, чем я?
— Один? Один? — У нее вырвалось рыдание.
— Но прежде чем уехать, — помолчав, продолжал он голосом, которому тщетно пытался придать твердость, — я хотел бы сказать вам…
Он умолк, пытаясь совладать со своими чувствами.
— Что? — прошептала она.
— …что я никогда не забуду вас, чудесный ребенок. Никогда!
Он резко повернулся, собираясь уйти, но его остановил вырвавшийся у нее крик:
— Нет, вы поедете не один! Не один!
Он обернулся как подстреленный.
— О чем вы говорите? О чем? —
— О, неужели вы не видите? Поймите же, поймите! — Она умоляюще протянула к нему свои маленькие ручки, и голос ее пресекся.
— Грейс! Грейс! Это правда?
— Глупенький! Милый, слепой, смешной мальчик! Неужели вы не замечали, что все это время… с той самой минуты, когда я услышала, как вы проповедовали перед бедняками Мэрфи-стрит?..
Он прижал ее к себе в яростном объятии; ее тоненькая фигурка покорно прильнула к нему, округлые руки нежно скользнули по его широким плечам, сомкнулись на его шее и привлекли к ней его темнокудрую голову, а он запечатлевал жадные поцелуи на ее закрытых глазах, на ее алебастровом горле, на лепестках ее полураскрытых, свежих, юных губ.
— Не один, — прошептала она. — Вечно вместе.
— Вечно, — ответил он торжественно. — Клянусь именем божьим.
Органная музыка гремела теперь под сводами хвалебным благодарственным гимном, наполняя огромную темную церковь звуками радости. И по морщинистым щекам старого Майкла, вкладывавшего в эту музыку всю свою душу, катились слезы, но он счастливо улыбался сквозь эти слезы, глядя тускнеющими глазами на два юные существа, вновь разыгрывающие извечную сказку юности и любви, и шептал:
— Аз есмь воскресение и жизнь, Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний…
Юджин посмотрел мокрыми глазами на свет, который лился в окно библиотеки, быстро замигал, сглотнул и изо всех сил высморкался. Да! О да!
…Шайка туземцев, убедившихся, что им больше нечего опасаться, и разъяренных понесенными потерями, начала медленно подбираться к подножью утеса во главе с Таоми, который, пританцовывая от бешенства, уродливый, как демон, благодаря боевой раскраске, подбадривал остальных, понукал их визгливым голосом.
Гленденнинг, еще раз оглядев пустые патронные сумки, негромко выругался, а потом взглянул вниз, на беснующуюся орду, и с мрачной решимостью вложил два последних патрона в барабан своего кольта.
— Для нас? — спросила она негромко.
Он кивнул.
— Это конец? — прошептала она тихо, но бесстрашно.
Он вновь кивнул и на мгновение отвернулся. Потом он вновь обратил к ней посеревшее лицо.
— Это смерть, Вероника, — глухо произнес он. — И теперь я могу сказать все.
— Я слушаю, Брюс, — ответила она еле слышно.
Впервые она назвала его по имени, и его сердце исполнилось восторга.
— Я люблю вас, Вероника, — сказал он. — Я полюбил вас в тот самый миг, когда нашел на берегу ваше бесчувственное тело, я любил вас все те ночи, которые провел перед вашей палаткой, прислушиваясь к вашему спокойному дыханию внутри нее, и я люблю вас теперь, в час нашей смерти, которая освобождает меня от ига, предписывавшего мне молчание.