Взглянуть и… увидеть?
Шрифт:
«…в чёрном тюльпане, с водкой в стакане мы молча плывём над землёй…»
Тот, за кем я пришёл, равняется с музыкантом и безразлично проходит мимо, но вдруг замирает и возвращается. Что он находит в этой песне, что слышит за незамысловатой мелодией и незатейливым текстом? Мне сложно понять.
«…в отпуск бессрочный, рваные в клочья, им никогда, никогда не обнять тёплых плеч…»
Он стоит замерев, пока не рассеивается безвозвратно эхо последнего аккорда, и лишь затем, как-то судорожно вздохнув, лезет в карман пиджака за бумажником, чтобы выгрести из него всё,
Странный поступок. Неожиданный. Возможно, именно поэтому он уходит прочь так быстро?
Где-то вдали глухо гремит первый гром. Резкий порыв холодного ветра швыряет в лицо обрывок газеты. Время выходит, пора исполнять свой долг. Ему уже немного осталось до дома.
На прикрытую тьмой дорогу падает красный отблеск. Горит один из домов, одна из тех мрачных серых многоэтажек, что стоят везде и повсюду. Оранжевое пламя красит унылые серые стены в мягкие пастельные тона. С глухими хлопками лопаются одно за другим оконные стёкла. На улице на почтительном расстоянии обменивается впечатлениями толпа зевак; среди них мечутся и заламывают руки погорельцы. Где-то вдалеке слышен пронзительный рёв сирены. Она приедет ещё нескоро – пожарные здесь не любят торопиться.
Он тоже останавливается и смотрит в огонь. И что-то видит в огне: в каждом языке пламени для него таится память. Я не могу разобрать, что.
В окне третьего этажа появляется маленькая фигурка. Девочка, лет пять или шесть, тоненькая, худая, с острыми скулами и вечно недоверчивым взглядом исподлобья. Сегодня испуганным. Она не кричит, ничего не делает, просто стоит в проёме, уцепившись рукой за раму. Сзади видны горячие всполохи. Идти больше некуда, только вниз. Тому, за кем я пришёл, она до боли напоминает дочь.
Несколько мгновений – и он вбегает в подъезд.
Второй этаж… третий… На миг мелькают его опалённые брови, а он, уже закутав девчонку в пиджак, спешит вниз. Не успевает; пламя вспыхивает неожиданно ярко, перегораживая коридор. Бросается к окну, но опорная балка не выдерживает. Пламя поглощает всё вокруг; он прижимается к пышущей жаром стене. Перекрытия рухнут совсем скоро. Чуть-чуть отстав от них, обвалится крыша, и вся конструкция сложится внутрь, как карточный домик. Но он погибнет раньше: в подвале одна из местных террористических организаций устроила тайник. Несколько мгновений боли, и вечная тьма. Лёгкая смерть…
Прямо над головой, высоко-высоко в небе гремит гром. Падают и испаряются в воздухе первые, ещё лёгкие капли. Предвестники бури. Не моими руками, но исполнено. Мне нечего больше делать в этом мире – я иду сквозь…
* * *
Резкий взмах крыльев, и вихрь холодного воздуха взметает пыль с асфальта, ещё хранящего тепло прошедшего дня. Я иду сквозь упавшие балки, сквозь обиженно скрипящий металл и рассыпающийся горячим песком бетон, и пламя нежно гладит мои крылья. Впервые я чувствую себя согревшимся.
В подвале детонирует ещё одно смешное слово: тротил.
Он тяжело дышит и крепко прижимает к себе ребёнка. Волосы и брови опалены; костюм уже не выглядит новым. Он смотрит на меня и говорит:
– Первый раз в жизни вижу живого ангела.
Уголок его губ нервно ползёт вверх, но он безжалостно давит в себе истерический смех.
– Я не ангел, – слегка растягиваю губы в улыбке я. Чуть-чуть, но он замечает. – Хотя я в чём-то похож на ваши Престолы.
Его зрачки медленно расширяются. Он неплохо разбирается в теологии своего мира. Он плотнее прижимает к себе девочку.
– Нет, не за ней, – говорю я.
Странно, но напряжение немного отпускает его.
– Если за мной… ты позволишь? Не стоит… видеть, – он показывает глазами на девочку.
Я немного наклоняю голову. Несколько мгновений, и мы одни. Он смотрит прямо в мои глаза. Что он в них может видеть?
Я продолжаю:
– Вы принесли много страданий этому миру. Вы изменили многие судьбы и забрали многие жизни. На вашей совести лежит слишком многое для одного человека. Вы можете сказать что-нибудь в своё оправдание?
Он несколько мгновений медлит. Потом, зачем-то резко выдохнув, отвечает:
– Мне нечего сказать, Сашиэль. Я готов ответить за свои поступки.
Он улыбается тонкой жёсткой полуулыбкой. Военные всегда смелее других: им уже приходилось смотреть в глаза смерти.
– Я не Сашиэль, – отвечаю я, задумчиво играя серебристым клинком. – Я не из вашего мира. И не от вашего бога…
Я медлю. Наши взгляды пересекаются и ломаются. Тишина научилась звенеть. Я отвожу взгляд и отрешённо смотрю вдаль, в темноту.
– Когда вы изменили свою судьбу? – задаю вопрос. – Когда вы сошли со своей дороги?
Он не отвечает. Возможно, не понимает. А я продолжаю:
– Когда пошли добровольцем на ненужную вам войну? Когда держали заслон в горном ущелье? Горели в сырых окопах? Выкашливали лёгкие в тщетной надежде умереть? Впервые приказывали расстрелять пленных или вырезать аул, впервые посылали на верную смерть и в глаза лгали тем, кто вам доверял? Когда вы решили, что вправе решать за других людей? Вправе определять, кто из них умрёт, а кто останется жить? В этом мире и так достаточно боли, страданий, и совсем мало счастья, радости, доброты… когда? и зачем?
Он молчит, молчит долго. А потом отвечает, бесстрастно и спокойно, так же, как говорил я.
– Я пытался сделать этот мир лучше. Так, как умел. Кого-то я убивал, а кому-то, убив, дарил жизнь. Я не был непогрешим. И я готов ответить за то, что совершил. Когда… я не знаю, ангел. Однажды я понял, что должен, ведь если не я – то никто! И… лучше искать, творить, ошибаться самому, чем давать решать за тебя другим. Тебе, ангел, этого не понять…
Его голос прерывается. Я молчу. А ночью этот город красив. Действительно красив, своеобразной мрачной красотой.