Взорванная тишина. Сборник рассказов
Шрифт:
– Замолчь, Лидка, слушай меня… В церкви отпойте… из моих денег заплатите, там хватит… А компютер не надо… я и так…
Анна Ивановна закашлялась. У неё ещё имелись внутренние силы, чтобы воспротивиться приступу… но она не стала бороться, наоборот старалась кашлять сильнее, помогая удушью. Потом «покатило» само, как водяной вал от прорыва плотины – кашель всё усиливался.
– Мама, мама!! Сестра… скорее!! – кричала дочь, пытаясь поднять голову уже задыхавшейся матери.
Последнее, что увидела Анна Ивановна, лицо дочери в слезах и шприц в руках медсестры. Укола
Необычная исповедь
– Это блажь, конечно, но ведь жить-то ему осталась неделя… ну от силы две, – искренне сокрушался тюремный врач, крупный, рыхлый, поминутно отирающий платком потную шею – вентилятор почти не освежал, а зарешёченное окно «дышало» жарким уличным воздухом.
– Совсем никакой надежды? – напротив врача, с другой стороны стола, хаотично заваленного всевозможными медкнижками, историями болезни, рентгеновскими снимками… сидел священник в полном облачении. Среднего возраста, среднего роста, средней комплекции… Если бы не ряса, крест на груди, бородка клинышком, внешне совершенно не примечательный. В отличие от врача он, во всяком случае внешне, стойко переносил жару, ни разу даже не отерев лба.
– Абсолютно. Как говорят в таких случаях, медицина бессильна. Процесс зашёл слишком далеко. Лёгкие у него слабые и обратился он поздно, да и, сами понимаете, возможности наши, увы… Жалко, парень вроде не плохой, не рецидив, первая ходка у него, по глупости с какой-то мелкой бандой связался, – продолжал сокрушаться врач. – И режим не нарушал никогда, а тут, как нашло на него. Хочу исповедоваться и всё. Мы сначала не реагировали, думали пошумит, да кончит. А он сильнее, забузил, суп на пол опрокинул, ругается. Усмирить хотели, да передумали, и без того чуть живой… Вот и решили вас побеспокоить.
– Каждый человек имеет право на исповедь, – произнёс священник и встал со стула. – Я готов, куда идти?
Для исповеди лучшего места чем изолятор не было. Больной лежал в нём один. Врач на всякий случай стал убеждать священника, что вероятность заразиться почти равна нулю, ибо процесс разрушения лёгких нетрадиционен, умирающий почти не кашлял и не выделял мокроты…
– Даже если бы он болел чумой, я бы всё равно его исповедовал, – спокойно, буднично прервал уверения доктора священник, направляясь в изолятор.
– Эээ… батюшка, надо бы халат одеть, – не очень уверенно сказал тюремный эскулап.
– Это обязательно?
– В общем да… – врач явно колебался.
– Я бы хотел без халата. Он должен видеть моё облачение…
В изоляторе, маленькой чистой, белой комнате было сравнительно прохладно. Стерильно-чистым, только бледно-жёлтым казался и человек лежащей на койке. Эта зловещая желтоватость особенно отчётливо проявлялась на ввалившихся щеках, тонкой кадыкастой шее и крупных костистых ладонях, лежащих поверх тёмно-синего «солдатского» одеяла. Неровно остриженная наголо голова казалась непропорционально большой в сравнении с очертаниями его явно «усохшего» тела. Глаза больного горели нездоровым лихорадочным огнём, как бы являя собой последний
– Здравствуйте, сын мой… Вы хотели исповедоваться?
Когда священник входил в палату, больной даже не повернул в его сторону головы, неотрывно глядя в потолок. Когда же повернул… В его глазах читалось искреннее, неподдельное удивление. Видимо он, всё-таки, не верил обещанию администрации, что к нему, простому зеку, «мужику», «доходяге», вызовут священника с «воли».
– Вы… вы настоящий? – голос оказался слабым, и, казалось, больному приходилось тратить слишком много сил, чтобы произносить слова.
– Я отец Никодим, священник прихода, к которому территориально относится ваша колония.
– Вы будете меня исповедовать… правда?
Священник грустно улыбнулся.
– Как вас зовут?
– Николай.
– Вы крещённый?
– Да… меня маленького мама с бабушкой окрестили… в тайне от отца. Он у меня партийным был.
– Хорошо сын мой. А за что осуждены?
– Разбой, грабёж… в общем отпетый бандюга, – с сарказмом поведал больной.
– Зачем на себя наговаривать, сын мой, – священник дал понять, что он кое что знает. – Вы, наверное, хотите покаяться в содеянном?
– Да как вам… – больной словно собирался с силами. – Не то чтобы… Я просто не могу больше держать это в себе, оно как жжёт изнутри… Здесь меня вряд ли кто поймёт… Мне просто нужно чтобы меня выслушали, кто-нибудь с воли… но не простой человек. Вот я и решил, что лучше всего если это будет поп… извините, священник. Ведь все имеют право на исповедь, тем более умирающий.
– Да это так… Но почему вы считаете, что непременно умрёте. Всё в руках Божьих. Проникнетесь этой мыслью и не терзайте себя, – священник говорил так, что больной не мог не смотреть в его глаза… смотреть пристально, как бы пытаясь распознать – его просто успокаивают, или исповедник действительно является носителем какой-то высшей истины.
После паузы больной вздохнул и, словно уступая некоей воле извне произнёс:
– Да, пожалуй… всё… в руках… Я, наверное, начну… Можно?…
2
В Армию Николай ушёл в девяносто первом. Служил в ЗАБВО… Жуткий округ, особенно для таких как он «курортных» мальчиков. И там, в «диких степях Забайкалья», и по пути, пересекая Сибирь на поезде, в разношёрстной компании призывников… Он воочию убедился насколько неприглядна, бедна и не устроена Россия… к востоку от Волги. Призывники украинцы смеялись:
– Россия всегда голодала и будет голодать!
Призывники грузины смеялись:
– У нас сараи лучше чем здесь дома!
Мог бы посмеяться и Николай… Он родился и вырос на российском черноморском побережье, в маленьком курортном городишке. Пальмы, магнолии… виноград, мандарины, грецкие орехи, фундук, инжир… всё растёт, всё плодоносит, всё дёшево. Ну и конечно тёплое море. Всё это окружало его с рождения и казалось обычным, естественным. Он не мог знать, что почти вся остальная Россия живёт совсем в другом климате, и совсем по иному.