Взрыв на рассвете. Тихий городок. Наш верх, пластун
Шрифт:
Грызлов опустил на грудь голову, сделал вид, что задумался. Смотри, дело оборачивается не так уж плохо! Прямо удача, что его угораздило попасть в руки главаря здешних эсбистов, любителя иметь свой глаз где только можно. Не верь после этого в слепой случай!.. А знаменитый Шершень сегодня что–то подкачал: не вербовка, а примитив и дилетантщина или, как выражается один из друзей капитана, сплошная порнография».
Но так ли это, если хорошенько подумать? Пожалуй, нет, скорее, это работа специалиста экстра–класса. Десять минут, столько же фраз, и вербуемый загнан в угол, откуда единственный
Шершень протянул руку, взял с крышки стола часы, стал надевать их на руку. Сгорбившегося на табурете собеседника он даже не удостоил взглядом.
— Пять минут пролетели, хлопче. Что мне делать: считать тебя моим человеком или кликнуть боевиков с лопатами?
— А если полковник Сухов не введет меня в курс своих дел? — не поднимая головы, тихо спросил Грызлов.
— Всеми «если» предоставь заниматься мне, — сказал Шершень. — Привыкай сразу: от тебя требуются не рассуждения, а выполнение приказов.
9
Штольце прибыл в схрон Шершня, как и обещал через предварительно присланного им посыльного, ровно в четырнадцать часов. Вернее, с символическим опозданием в две минуты, как это было принято до войны среди родовитой европейской аристократии. Повесил на гвоздь у входа автомат, крупными шагами направился к столу, за которым поджидал его вставший с табурета хозяин схрона. Они молча обменялись рукопожатиями, и Штольце без приглашения уселся напротив эсбиста.
— С делом к тебе, друже.
— Знаю. Поскольку не те сейчас времена, чтоб друг к дружке в гости на чарку или по пустякам ходить. Верно, по старой дружбе и причаститься не грех.
Шершень отодвинул на край стола подставку с торчащими из нее двумя маленькими флажками: желто–голубой олицетворял «державное» знамя «суверенной, соборной, незалежной и самостийной Украины», а черно–красный — знамя ОУН. Достал из ящика стола бутылку французского коньяка, плоскую жестяную банку с красочной этикеткой, на которой была изображена смуглая полуобнаженная красавица в окружении засахаренных лимонных долек. Вскрыл банку ножом, раскупорил бутылку и разлил коньяк по двум стаканам.
— Для тебя этого француза берег, друже, — сообщил он, протягивая один из стаканов Штольце. — За нашу встречу и все хорошее. Будьмо!
Он залпом выпил содержимое своего стакана, сморщил нос, понюхал крышку от банки с лимонными дольками. Поставил на стол локти, подпер ладонями голову и уставился на гостя. Но тот не спешил. Медленно сделал из стакана несколько маленьких глотков, блаженно прикрыл глаза, стал неторопливо жевать засахаренную дольку. Отпил еще пару глотков, потянулся снова к коробке… Оберштурмбанфюрер решил позволить себе несколько минут безмятежного покоя. Тем белее, что был твердо убежден: вопросы, с которыми он прибыл к этому украинскому мужику, ему удастся разрешить куда проще и быстрей, чем имей он дело с умным, прекрасно подготовленным в профессиональном отношении русским полковником Суховым или недалеким, сверх всякой меры заносчивым аковским
Штольце знал Шершня уже больше двух лет. Сообразительный, исполнительный, а главное, фанатично ненавидящий коммунистов эсбист обратил на себя внимание Штольце. Они совместно провели несколько операций против партизан и заброшенных на Львовщину и Станиславщину советских армейских разведгрупп. Позже их дорожки пересекались еще не раз, а теперь свело общее задание — организация борьбы в тылу Красной Армии и Войска Польского.
Оберштурмбанфюрер поставил наполовину опустевший стакан на стол, поднял глаза.
— Поговорим о деле. Первое: командир аковской бригады Хлобуч намерен перейти на сторону коммунистов из Люблина. В случае ухода поляков из леса подходы к Глыбчанам с севера окажутся никем не защищенными, и русские смогут нанести оттуда удар в тыл твоих сотен. Необходимо навести в бригаде порядок. От тебя, друже, требуется убрать Хлобуча, все остальное я беру на себя.
— Допустим, что на порядки и измены в польской бригаде мне начхать — от своих забот голова пухнет. А русские пускай нападают на меня откуда хотят — милости прошу. Нужно будет — дам им бой, а потребуется, забьюсь под землю так, что меня там сам леший не сыщет. Солонины и консервов хватит до второго пришествия… Но коли, друже, Хлобуч тебе чем–то не угодил или встал поперек дорожки, я, по старой дружбе, велю спровадить его к матке бозке.
— Это нужно сделать в ближайшие два дня. Сможешь?
— Для тебя — конечно. Что будет во–вторых?
— Ты должен знать о прибытии в Зелены Ланы семей польских переселенцев с Украины. Было бы неплохо устроить им надлежащую встречу.
— У каждого попа свой приход. Польскими переселенцами, друже, занимается твой новый дружок Матушинський, а я с детства не люблю лазить по чужим огородам.
— Матушинському сейчас не до переселенцев. А украинские поляки не только его враги, но и твои. Думаешь, они пошлют своих хлопцев в твои сотни или поделятся с ними провизией? Как бы не так! А вот отряд самообороны против твоих боевиков они организуют наверняка.
— Чего не сделаешь ради нашей дружбы, — осклабился Шершень. — Ладно, займусь и переселенцами.
Штольце не ошибся; вопросы, с которыми он прибыл к оуновскому коллеге, были разрешены без всяких осложнений. Но что–то сегодня Шершень уж слишком податлив и сговорчив. Это неспроста: значит, у него к оберштурмбанфюреру тоже есть какое–то дело, и он своей уступчивостью просто задабривает его, надеясь на обоюдную полюбовную сделку. Интересно, что задумал на этот раз хитрый украинский мужик? С ним ухо нужно держать востро — иначе обведет в два счета.
— Теперь, друже, признавайся: чего хочешь от меня? Или ошибаюсь?
Шершень вздохнул.
— Нет, ты не ошибся — имеется и у меня маленькое дельце. Есть один хлопец, сын покойного русского офицера Чумарзина, бывшего дружка твоего полковника Сухова. Видно, что–то не нравится ему у нас, поскольку просится к своим землякам–москалям, что сгуртовались вокруг Сухова. А насильно, сам знаешь, мил не будешь. Вот и хочу просить тебя помочь пристроить хлопца к полковнику.
Штольце округлил глаза.