Взрыв
Шрифт:
Тогда у них произошла единственная в жизни размолвка.
— Не буду, — повторял он упрямо, не давая никаких объяснений, и Лена, увлеченная своей ролью, не могла понять, как это Мишка отказывается играть великого Шекспира.
— Просто трусишь, — наконец сказала она огорченно, не замечая его переживаний.
— Я трус? — возмутился он, хотя Лена имела в виду совсем другое.
Но в Мишке проснулся инстинкт его окраинных сверстников, которые привыкли доказывать храбрость всегда одинаково — презрением к физической боли.
— Я трус?
— Конечно.
И она не успела
— Сумасшедший!
Хорошо, что в те годы много занимались военной подготовкой, и даже хрупкая Лена умела быстро перехватить жгутом раненую руку.
А «Ромео и Джульетту» так и не поставили. Пока искали Ромео, директор школы и завуч посоветовались и решили, что идея неактуальна, коллективу нужнее современная боевая пьеса. Такая пьеса нашлась, и Мишка успешно сыграл в ней красного матроса, который кричал разоблаченному белогвардейцу: «Золотые погоны снял, а золотой портсигар оставил? Шкура!» Выходило очень убедительно, Мишке дружно хлопали, даже Лена хвалила, с оговоркой, правда:
— Ты только не таращь глаза, ладно?
Так до войны они и не успели сказать друг другу главных слов. Были еще очень молоды, и казалось, что впереди все и все они успеют; но пришла война, которая для одних сметает преграды, делает возможным и доступным то, что вчера еще представлялось немыслимым, а для других становится суровым стражем и судьей каждого поступка. Такими оказались и Мишка с Леной. С полудетским максимализмом они сопоставляли свое чувство с обрушившимися на страну испытаниями и стыдились своего счастья, откладывая признание на то время, когда счастье станет доступным каждому…
Конечно, Мишка мечтал о фронте, хотел убежать в армию, и Лена не смела его отговаривать. Решили только дождаться шестнадцатилетия, и тогда-то, рослый Мишка был уверен, он выдаст себя за восемнадцатилетнего. В эти дни немцы и прорвали фронт.
Мишка прибежал к Воздвиженским. Бежал в страхе, что Лену уже не застанет. Но в большом доме было, как всегда, тихо. Вещи стояли по местам, и ничто не указывало на торопливые сборы в дорогу.
— Папа решил не эвакуироваться, — пояснила Лена отсутствующим голосом, по которому невозможно было определить, как она относится к этому решению.
— Как же так?
— Думаю, что уже поздно, — сказал профессор.
В наступившем молчании можно было ясно различить, что канонада доносится не с запада, а с северо-востока.
Эта ночь, между уходом наших войск и вступлением в город немцев, когда захмелевший Константин Пряхин крепко спал на отцовском диване, а отец его сидел за столом в тяжком раздумье, обхватив голову руками, когда не ведавший еще об уготованной ему участи палача Жорка Тюрин с беспокойством выглядывал в открытое госпитальное окно, прислушиваясь к тревожному движению на улицах, когда профессор Воздвиженский в сотый раз мерил свой кабинет шагами, не зная, что совершил непоправимую ошибку, эта ночь была прекрасной летней южной ночью. В саду Воздвиженских сладко пахли дождавшиеся прохлады цветы, ветерок с моря нес живительную свежесть, свет огромной полной луны проникал
— Ты еще мог бы уйти.
— А ты?
— Я не могу бросить папу. Он стал часто болеть…
Она не подозревала, что Воздвиженский остался в городе только ради нее.
— Я буду помогать вам.
— Ты же так рвался на фронт!
— Фронт теперь везде. Что мы, сидеть сложа руки будем?
— Нет, конечно. Пусть они не думают, что мы покоримся.
— Нужно создавать отряд.
— Главное, люди…
— Люди найдутся, — сказал он уверенно.
— А оружие?
— А немцы зачем?
Так просто было решено все, и решено непоколебимо, хотя и люди и оружие нашлись не сразу, а когда сошелся Мишка с Константином, который был кумиром уличных подростков и теперь подбирал надежных ребят из тех, что недавно восторженно рассматривали красные кубики на его голубых петлицах…
Но и, приняв решение, они не знали и не могли знать, что их ждет, и Лена, вдыхая ароматный воздух этой обманчиво безмятежной ночи, сказала:
— Как хорошо, Миша, правда?
С тех пор он не мог слышать запаха распускающихся ночью табаков и радовался, что теперь их не сажают вокруг новых больших домов…
И еще одна встреча в этом же саду терзала память Моргунова. Никаких цветов тогда уже не было, луна будто бежала, пробиваясь сквозь облака, которые на самом деле спешили, мчались сами, гонимые осенним ветром, и луна то проваливалась в них, то снова появлялась над обнажившимся садом, и тени деревьев казались не сказочными и ажурными, а напоминали старую выброшенную рыбацкую сеть, рваную, истлевающую на прибрежном песке…
— Я так рада тебя видеть.
Он осторожно положил руку на ее плечо, прикрытое стареньким школьным пальтишком.
— Как дома?
— Папа очень подавлен. Он догадывается… Я боюсь за него.
— Когда наши вернутся, он будет гордиться тобой.
— Миш?
— Что?
— Скажи, война кончится? — спросила она неожиданно.
— Еще бы!
У него было бодрое, уверенное настроение. После казни бургомистра ими восхищались, и Мишка чувствовал себя героем, неуловимым мстителем, хотя все самое опасное сделал Константин.
— И мы еще пойдем в школу?
Вот об этом он думал меньше всего. Школа осталась в каком-то невероятно далеком прошлом, плюсквамперфектум, как говорили на уроках немецкого языка. Ну зачем ему школа? Но он не хотел огорчать ее:
— Конечно. И будем танцевать на выпускном вечере.
— Танцевать?
Наверно, ее томили предчувствия.
— Полька-бабочка. Прошу! — Мишка протянул руки.
— Сумасшедший!
— Тогда вальс.
Она улыбнулась, и он был счастлив.
— Только тихонечко.
Они бесшумно закружились на каменной дорожке.
— Ой!
Ее каблук попал в щель между каменными плитами и сломался.
— Минуточку. Без паники. Делаем — раз…
Мишка попытался кулаком прибить каблук к подошве, но из этого ничего не вышло.