Шрифт:
Кукла с длинными волосами
Едва проснувшись, выбиралась Тайка из марлевого полога, натянутого в сенях над деревянной самодельной кроватью от мух и комарья, и семенила босиком по седоватой росяной холодной траве в дом к бабушке Анюте. Вот и высокий просторный дедов дом.
– Кто это к нам летит-то? – будто не догадывалась бабушка, заслышав шлёпанье босых ног о половицы.
– Я. Кто ещё-то? – откликалась Тайка и швыркала носом.
–Да это ведь Кошкин Нос к нам прибёг, – узнавала бабушка Анюта. – Лезь за стол, деду помощник
Кошкиным Носом звала бабушка Тайку из-за того, что был у внучки аккуратненький маленький носик-кнопочка и большие угольно-чёрные длинно прорезанные глаза. Вроде бы девчушка, как девчушка, только чёрные горячие глаза были какие-то нездешние. Даже мать удивлялась:
– В кого ты такая черномазенькая-то?
А Тайке откуда знать?
Однако дед Степан припоминал, что его прабабка была эдакой же чернявой с угольными глазами. Говорят, с югов завезённая. Да признавался отец, что у него дед был чуть ли не цыганом.
Хлебая с дедом Степаном из одной глиняной чашки толоконную тяпню, Тайка успевала ногами болтать, мух сгонять со столешницы да ужасаться, размахивая деревянной ложкой, как воронища чуть сильку – цыплёнка не уволокла. Хорошо, что она в окошко увидела и с батогом выскочила и эдак вот махать стала. И показывала, как она отгоняла ворону от силек.
– Выходит, ты у нас – воронье пугало? – вставила слово баба Анюта.
– Да, я её так, она сразу заорала, – разошлась Тайка. – Под плетюху я сильку-то сунула.
– Мака, мака, – похвалила бабушка и погладила по голове.
– Я всегда эдак буду, – обещала Тайка.
– Когда ем – глух и нем, – остерёг её дед Степан. – Эдак-то ты в артели кажинный раз голодной останешься, опередят тебя едкие люди. За столом не зевай, наворачивай давай.
Тайке было непонятно, зачем торопиться, если бабушка Анюта опять в чашке тяпню замесит и молока нальёт. Корова-то своя у них да удоистая.
– Хороша кашка да мала чашка, – говорил дед Степан, облизывая ложку. – А ты на обед-то сотвори, старух, гороховицу, – заказывал он.
–Редька – бздунья, горох – пердун, – под неуёмный Тайкин смех откликалась бабушка и обещала, – будет вам гороховица.
Дед тоже посмеивался и гладил ладонью щетинистый подбородок, чтобы понять не пора ли бриться или дома, так можно погодить.
Дед шёл в ограду рукодельничать в старой рубахе с заплатанными локтями. Работы у него всегда было досыта: для палисадника штакетины выстрогать, бабушкину кастрюлю со сквозной дырой заклепать да запаять. Новую-то такую только в городе купишь. А ещё огородец ждёт. Дед не всем доверял свою рассаду поливать да прореживать.
– Дел столько – помирать недосуг, – говаривал он. – А помирать, дак день терять.
У бабушки Анюты дел тоже полно, а Тайка только меледит, отвлекает. Довертелась, в глаз ей чего-то попало. Бабушка деловито берёт в ладони Тайкину голову и принимается языком из глаза соринку выводить.
– Всё вижу, вижу, ничего не мешает, – обрадованно кричала Тайка после бабушкиного лечения.
– Не лазь, егоза, куда попало-то, – наставляла её бабушка.
А
Бабушка, выглянув в окно, вдруг вскрикивала:
– Ой, опять ведь Алька летит. – Алька по кличке Орясина, – это Алевтина, тощая, долгая соседка. Не стучась, та заходила в дом будто бы за солью, а сама садилась на табурет и ни с места. Ей бы поболтать-потренькать. И хоть моложе она бабы Анюты, считала себя обиженной непосильной жизнью. Говорила, что она как веретея или искипельница, с утра до вечера в работе. Своих дочь и сына задолго до того, как радио заговорит, начинала будить:
– Солнышко давно взошло, а вы ищё протягаитёсь. Мы-то до света ране ставали. За столько-то лет я вся измантулилася. Гли сколь худа. А чо досталося: редикулит да горб. Могуты никакой не стало. Пока не разломаюся, ни сколь делать не могу.
– Шла бы ты, старуха, подальше, – недовольно кричал ей сын, с досадой отворачиваясь к стене.
Бабушке Анюте было жалко тратить утреннее время на разговоры, хотя она и сама в войну за «палки» робила, плуг и борону бабами по полю волочила, потому как лошади занемогли. И перед ней ведь судьба наливные яблоки не рассыпала, голубые пряники не выкладывала, сладкие орехи в карман не совала.
– Давай соли-то, Аль, из бурака отсыплю. Кошель-то принесла ле? – спрашивала бабушка соседку.
А Алевтина уже забыла, зачем пришла. Ей бы побахорить.
Отсыпала соли бабушка ей в свой кошель, а заодно оправдание себе находила, как отговориться да скорее спровадить раннюю гостью, которая только от дела отрывает.
– Ой, ой, заговорилась тут с тобой, Алюшка, а ведь Валя-то велела ребят проведать, поди, все уревелися. Пойду я.
Алевтина нехотя покидала соседей, недовольная тем, что не удалось вдоволь побахорить.
Из-за любви к бахоренью у Алевтины грядки на одворице все в дурнотравьи, картошка не окучена, как у них с дедом Степаном.
– День-деньской ведь в окошко с локтя глядит, рожу свою продаёт, а работушку не видит, а мы с курицами спать ложимся, с петухами встаём, – бросала с осуждением бабушка вслед Алевтине.
Дед тоже не уважал любителей праздных разговоров. И соседей таких называл пустомелями, даже пастуха Лёню Брюхова, который, хваля себя, доказывал, что как родился, сразу пастушить пошёл, титьку материну вовсе нисколь не сосал. Ему нравилось быть весёлым и бесшабашным. Пьяный пастух на всю деревню орал одну и ту же частушку: