Взыскание погибших
Шрифт:
В деревнях встречали по-разному, но какая-нибудь завалящая корочка хлеба все равно находилась. Да и как им не подать, если две тоненькие голубоглазые девочки — точно полевые васильки, а дедушка — как одуванчик! Легкий, с пушистыми белыми волосами…
Однажды в пути их застала ночь.
Нашли местечко за холмиком, натаскали хвороста, разожгли костерок. Стали кипятить воду в котелке, и тут из темноты вышли двое. Небритые, грязные — видимо, тоже долго шли пешком. Кто такие, куда идут и зачем, ответили деду Кузьме так, что не разберешь. Может,
Дед не стал приставать с расспросами. Уложил внучек поближе к костерку, накрыл своим стареньким пиджачишком. И сам улегся.
Проснулся он оттого, что звякнуло железо. Поднял голову, увидел, что незнакомцы роются в его котомке, где лежал инструмент.
— Это, ребятки, брать нельзя, — сказал, вставая, Кузьма. — Мне без инструмента деток не прокормить.
— Ничего, обойдешься! — ответил тот, что был ростом выше и в плечах шире.
Рассмотрев рубанок и переложив его в свою торбу, он теперь держал в руках топорик:
— Гляди, какой острый! Тебе, дед, с таким топором нельзя ходить. Это, считай, оружие!
— Да ты что же, да как же! — Кузьма опять потянулся к котомке.
Тогда незнакомец кулаком ударил деда по лицу — размашисто, сильно. Дед охнул и повалился.
— Ну вот, успокоился, — незнакомец забрал весь инструмент Кузьмы.
Второй, присматриваясь к лежащему навзничь деду, подполз к нему, приложил ухо к груди.
— Слышь, давай-ка уходить отседа!
— Да ладно, кого бояться? Умер и умер. Ныне все мрут.
— Я вот думаю, ежели он умер… может, попробовать?
— Чаво?
— Ну я слыхал, в Федоровке ели мертвых… И в Сосенках, сказывают, ели. Да ты что вылупился? Сам, что ли, не слыхал?
— Слыхал, а есть не буду.
— Ну и подыхай. А я не хочу!
— Да как ты будешь? — озлобился второй. — Рубить?
— А что? Ты корову не забивал? Барана не резал?
— То животина. А это человек.
— Глянь, какой топорик вострый!
— А если дети проснутся?
— Тихо! Мы деда оттащим к реке. А если что… так и с ними управлюсь.
За ноги они потащили тело старика, а Паша, которая услышала их разговор, растолкала сестренку и тихо повела ее к большаку. Спросонья Варя ничего не понимала, но Паша крепко держала ее за руку и тащила вперед.
Большак выделялся среди полей в светлой ночи, и девочки побежали. Ангел Хранитель не оставлял их, и они добрались до Самары. Когда они сели на паперть Сретенского храма, сестра Марфа увидела их.
Она подошла к девочкам.
Дети исхудали настолько, что кожа туго обтягивала кости.
Но души их были живы — светились в синеньких глазах.
Девочки смотрели на Марфу с надеждой, будто заранее знали, что именно она спасет их.
— Пойдемте-ка со мной! — Марфа повела их в моечную, раздела, бросив тряпье в печь.
Она мыла девочек в корыте, с мочалкой и банным черным мылом. Нищих детей Марфа видела много раз, но эти две сестренки,
Марфа всегда любила детей. Матушка-игуменья заметила, что, помимо своего основного послушания, сестра Марфа работает еще в доме сирот — стирает, моет и убирает там. И со временем ее перевели туда.
Любовь Марфы к детишкам расцвела. Ей не суждено было родить ни одного ребенка, хотя у нее могла быть большая семья. Но Бог дал ей такую семью, какой нет ни у кого из мирян, — она стала матерью для всех детей сразу.
Паша и Варя тоже стали ее детьми. Они выросли в монастыре, окрепли. Когда монастырь закрыли, они уже были рясофорными послушницами.
Глава шестая
Татьяна — сестра Епистимия
Ту монахиню, которая сидела в трюме баржи слева от Прасковьи и Варвары, звали Епистимией. Она несла послушание воспитателя сиротского дома и библиотекаря.
Сестра Епистимия понимала, что пришел ее последний час. Если будет им спасение, то не земное, а небесное. Умереть вместе с сестрами, претерпев мучения от гонителей христиан, как первые мученики за веру Христову… какой еще земной конец жизни может быть лучше?
Вот только умереть нужно достойно. Помоги, Господи!
Вода поднялась уже до колен, и Епистимия перестала поджимать под себя ноги, зная, что скоро в воде окажется все тело. Когда вода будет заливать лицо, дыхание прекратится само собой, и надо быть готовой к этому.
Ей вспомнилась картина Флавицкого «Княжна Тараканова».
Сколько муки на лице этой красивой молодой женщины! Екатерина Великая заточила авантюристку в Петропавловскую крепость, потому что жила во время дворцовых переворотов, когда власть держалась на острие шпаги какого-нибудь героя, вроде Алексея Орлова.
И Октябрьский переворот не был романтическим подвигом героев. Власть валялась в пыли, словно никому не была нужна.
Государственную державную Россию расшатали, растащили по своим партиям и группочкам либералы, которые кричали, что отсталую Россию необходимо вытаскивать на столбовую дорогу европейской цивилизации. Это они заставили государя отречься от престола, они совершили Февральскую революцию и создали бездарное Временное правительство. Они в конечном счете привели к власти большевиков.
Достоевский говорил, что либералы погубят Россию. Так оно и случилось.
Сестра Епистимия слишком хорошо знала либералов. Ее отец, Игнатий Аристархович, и был как раз известным самарским либералом, и не без знакомств с прогрессивными деятелями в Петербурге и Москве.
Внешне он был импозантен, в молодости даже красив. Густые, до плеч, волосы, холеные бородка и усы, орлиный нос, большие, с маслянистым блеском, глаза — он был похож на артиста или поэта. Одевался Игнатий Аристархович тщательно и со вкусом, всегда носил идеально свежие рубашки.