Welcome to Трансильвания
Шрифт:
Пребывая в состоянии похмельного синдрома, Костас, как правило, выражался в высшей степени иронично.
Он и теперь остался верен себе.
— Джилл!
Из палатки тянуло сладким ароматом модного парфю-ма, к нему примешивался слабый запах лекарств.
«Еще бы! Она перетаскала к себе добрую половину лагерного запаса медикаментов. Но дрыхнет по ночам с открытой форточкой. Какой, к черту, форточкой? Что за ересь я несу?..»
— Джилл, это Костас. Извини за беспокойство, но сейчас ты рискуешь схватить воспаление легких…
Он
— Джилл, с тобой все в порядке? Внутри палатки стоял полумрак.
Но спящая Джил, застегнутая по самые брови в спальном мешке, была отчетливо различима.
Костас аккуратно, чтобы не испугать девушку, коснулся кончиками пальцев ее высокого, выпуклого лба — единственной, в принципе, доступной части тела.
И немедленно отдернул руку.
Систематическую выдачу аспирина UPSA Джилл Норман, разумеется, трудно назвать медицинской практикой, и тем не менее по образованию Костас Катакаподис все-таки был врачом.
Температура тела, к которому он только что прикоснулся, давала все основания предполагать, что жизнь покинула его.
Как минимум несколько часов тому назад.
Телефон спутниковой связи работал исправно.
Накануне в деревне Костасу объяснили, что минувшей ночью и днем на Солнце бушевали магнитные бури — об этом много раз предупреждали по радио и телевидению.
Теперь бури стихли, и телефон работал, как часы.
Однако ничего этого Костас, похоже, даже не вспомнил.
Спустя сорок минут, обессиленный, мало похожий на себя, он рухнул грудью на стойку маленького деревенского бара.
— Они мертвые…
Губы с трудом разомкнулись, произнося страшные слова.
А невидящий взгляд, устремленный на барменшу, будет еще долго преследовать ее в ночных кошмарах.
Ярко-голубые глаза красавца грека, ночь с которым еще напоминала о себе сладкой ломотой во всем теле, были сейчас белыми безумными глазами выходца с того света.
— Они мертвые, — повторил он тем же лишенным интонаций голосом. И, помолчав, добавил:
— Все.
Эту историю, короткую и страшную, Костас Катакаподис повторил, наверное, сотню раз.
Разузнать подробности событий, предшествующих загадочной гибели экспедиции, стремились самые разные люди — от следователя криминальной полиции до репортера криминальной хроники.
В конце концов, ему поверили.
Фантазии репортера Гурского
Сомнения не часто посещали репортера Гурского.
Решения — большие и малые — вызревали в его сознании, как правило, стремительно. Отдаленно они напоминали всполохи дальних зарниц в кромешной тьме беспросветного южного неба. Вспыхивали себе вдруг, сами по себе — короткие, но яркие. Никоим образом не связанные с тем, что происходило вокруг, не имеющие отношения к тому, о чем размышлял в этот момент Гурский.
Это было не из таковских.
Родилось
Можно сказать, что дитя было желанным, его давно ждали и уж не чаяли обзавестись ненаглядным, как оно во всей красе явилось на свет.
В груди у Гурского разлился приятный свежий холодок — признак сильного, восторженного волнения, радостного смятения чувств и — главное! — предвестия большого, осязаемого успеха.
Может быть, даже славы.
Пора уж!
В глаза близко заглядывал четвертый десяток, дышал неласковой прохладой вечности и усмехался недобро, с некоторой даже издевкой.
Дескать, что, брат? Сам вижу — без изменений. Так и запишем пока: репортер Гурский — личность, конечно, амбициозная, но — как бы это сказать повежливее? — без особого толку.
Бодливой корове, как известно, Бог рог не дает.
Очень точно подмечено и словно для вас придумано.
Не слышали?
Напрасно!
Потрясающе емкий образчик народной мудрости.
В такие минуты Гурского обуревала тупая, безысходная и бессильная ярость. Чувство невыносимое, изматывающее Душу сильнее любой самой черной тоски.
Но, похоже, забрезжило где-то вдали, у самого горизонта.
И ярко забрезжило, разливаясь в полнеба.
Идея была грандиозной, блестящей и, главное, открывала перспективы, очертания которых только угадывало буйное воображение Сергея Гурского.
А поначалу…
Вспоминая об этом, Гурский немедленно покрывался холодным липким потом — верный признак того, что напуган всерьез.
Поначалу он чуть было не захлопнул дверь перед самым носом своего нечаянного счастья.
Поначалу он буквально заходился в приступе бешеной зависти и злости, мысленно проклинал судьбу, а вслух говорил едкие, обличительные речи, потому что сгоряча снова счел себя обделенным.
Обойденным на крутом повороте.
И где? На той трассе, где ему, Рурскому, известна была каждая пядь дорожного полотна, каждая ямка описана многократно.
Даже та, которой на самом деле никогда не существовало в природе…
Надо полагать, что где-то на этом пассаже Гурского посетило озарение.
И чужая, раздражающая до чесоточного зуда, невыносимая своим повсеместным дребезжанием сенсация неожиданно предстала в совершенно ином образе.
Образе настолько близком, что в груди Гурского .немедленно вспорхнул судьбоносный холодок.
Вестник перемен.
То обстоятельство, что сенсация была чужой, плеснуло в ожившую душу Гурского дополнительную пригоршню надежды.
Причем изрядную.
Плагиат в той или иной форме давно уже стал любимым жанром Сергея Гурского, премудростями и тонкостями которого он владел в совершенстве.
С ним даже перестали судиться и только периодически пытались врезать по физиономии, но Гурский давно освоил несколько нехитрых приемов — и от пощечин уворачивался довольно ловко.
Словом, игра предстояла на поле хорошо знакомом.