Windows on the World

Бегбедер Фредерик

– Уйди ты от своей проклятой жены, – говорит блондинка от Ральфа Лорена.

– ОК, обещаю, что сегодня вечером, после спа-массажа, все ей выложу, – говорит брюнет от Кеннета Коула.

И они закатывают мощный, весьма сексуальный поцелуй, высовывая языки, как в хорошей калифорнийской порнушке.

8 час. 40 мин

Все путеводители превозносили «Windows on the World» до небес. Сейчас утро, сентябрь 2002 года, и я листаю их на верхнем этаже башни Монпарнас. Через год после трагедии они приобретают странное звучание. Вот, например, «Зеленый гид Мишлен-2000» пишет:

«Windows on the World», One World Trade Center (107-й уровень). Достоинством этого элегантного бара-ресторана является один из красивейших панорамных видов Нью-Йорка. После знаменитого взрыва бомбы в 1993 г. в его помещении были произведены значительные ремонтные работы, что позволило полностью обновить интерьер и сделать его еще более роскошным.

Всемирный торговый центр был мишенью, это знали даже авторы путеводителей. Какой тут секрет. 26 февраля 1993 г. в 12 час. 18 мин. в грузовичке, стоявшем в подземном паркинге, взорвалась бомба. Подвал Всемирного торгового центра провалился. Огромная воронка,

шестеро убитых и добрая тысяча раненых. Башни были восстановлены и вновь открыты менее чем через месяц.

Путеводитель «Фромерс-2000» более словоохотлив:

«Windows on the World» (вход с Уэст-стрит, между Либерти и Визи-стрит). Горячие блюда: $25-35; ужин (на закате, до 18 час): $35; завтрак: $32,50. Принимаются кредитные карты. Метро: линии С, Е, до остановки «World Trade Center». Охраняемый паркинг на Уэст-стрит: $18. Интерьер довольно скромный, но приятный. Впрочем, он не имеет никакого значения, потому что по другую сторону «Окон» простирается весь Нью-Йорк! Из ресторана открывается недосягаемый для других вид на город. А с тех пор как у плиты стоит Майкл Ломонако, бывший шеф-повар «Клуб-21», новая американская кухня несравненна. Имеется богатый винный погреб. Сомелье будет счастлив направить ваш выбор, независимо от того, знаток ли вы или просто любитель вина, желающий подобрать наилучшее сочетание к двум фирменным блюдам Ломонако – отбивным на гриле и запеченным мэнским омарам.

В какой-то статье я читал, что на кухне работают братья-неразлучники: они живут вместе и чистят ракообразных, стоя бок о бок. Двое мусульман.

То, что мы знаем сегодня, заставляет повсюду искать предзнаменования; глупое занятие: дурацкая гастрономическая статейка 2000 года предстает настоящим пророчеством. Если вдуматься в каждое слово в последнем описании, выйдет прямо Нострадамус. «По другую сторону „Окон“»? Оттуда прилетит самолет. «Недосягаемый»? Наоборот, еще как досягаемый. «Богатый погреб»? Конечно, скоро там будет целых 600 000 тонн строительного мусора. «Сомелье направит ваш выбор»? Вроде авиадиспетчера. «Отбивные на гриле»? При температуре в 1500 градусов. «Мэнские омары»? Вы намекаете на муллу Омара? Я знаю, это не смешно, со смертью не шутят. Простите меня, это инстинкт самосохранения: я пишу свои глупости на верхотуре парижского небоскреба, перелистывая кипы проспектов с приглашением посетить здания-близнецы, которых больше нет. Естественно, повсюду видишь предостережения, шифровки из прошлого. Отныне прошлое – единственное место, где можно найти «Windows on the World». Этот единственный в мире ресторан, где можно было отменно пообедать на вершине мира, куда, забронировав заранее по телефону столик, можно было привести любовницу полюбоваться видом, а самому коситься в ее декольте, когда она склонится над сумочкой, проверяя, взяла ли презервативы, – это волшебное, уникальное, неразрушенное место именуется прошлым.

А вот что вещал путеводитель «Ашетт-2000», не подозревая, какой жестокой иронией обернется однажды эта фраза:

По утрам ресторан работает как клуб, но за дополнительную плату вас обслужат и в том случае, если вы не являетесь его членом.

Sic.

Парадокс башен-близнецов в том, что эти ультрасовременные здания были выстроены в самом старом квартале Нью-Йорка, на южной оконечности острова Манхэттен – в Новом Амстердаме. Теперь нью-йоркский пейзаж вновь такой же, как во времена, когда Холден Колфилд сбежал из школы. Без башен-близнецов город возвращается в 1965 год, год моего рождения. Странное ощущение: знать, что тебе ровно столько лет, сколько Всемирному торговому центру. Таким был Манхэттен, где Сэлинджер написал «Над пропастью во ржи» (1951), американского «Большого Мольна», действие которого происходит в 1949 году. Знаете, откуда взялось название романа в оригинале – «The Catcher in the Rye»? Из одной строчки Роберта Бёрнса: «Если кто-то звал кого-то вечером во ржи». Холден Колфилд (рассказчик) неправильно понял стихотворение: он решил, что там говорится «если ты ловил кого-то…». Он называет себя «ловцом во ржи». Именно этим он бы хотел заниматься в жизни. На 208-й странице он объясняет свое призвание сестренке, Фиби. Он представляет себе, что бегает по ржаному полю и пытается поймать тысячи маленьких мальчиков. Он говорит, что это лучшая профессия на земле. Мчаться по полю ржи и ловить толпы детей, бегущих к краю пропасти, множество невинных сердец, устремившихся в пустоту. Ветер далеко разносил бы их беззаботный смех. Мчаться по залитой солнцем ржи. Что может быть лучше такой судьбы: поймать их, пока не упали. Я бы тоже хотел быть ловцом – в окнах.

The Catcher in the Windows.

8 час. 41 мин

Я делаю вид, будто не вижу, кто еще сидит за моим столом, это мой любимый вид спорта, когда мы цапаемся с детьми. Вы только посмотрите на этих выскочек; они забыли, что их предками были голландские, ирландские, немецкие, итальянские, французские, английские, испанские колонисты, явившиеся с той стороны Атлантики всего-то три-четыре века назад! Ии-хо, я это сделал, у меня дом в Лонг-Айленде! Розовощекие детки, говорящие не «shit», a «schoot»! Я уже не какое-то иммигрантское отребье. У меня мягкие дорогие простыни, мягкая дорогая туалетная бумага, мягкие дорогие занавеси с цветами и бытовая техника, от которой писает кипятком моя жена с безукоризненной прической. Американское счастье. «American Beauty». Временами мне кажется, что я – Лестер Бёрнэм, герой «Красоты по-американски». Пресыщенный циник, вдруг понявший, какое дерьмо его идеальная семья, – это so me пару лет назад. Картью Йорстон в одночасье послал все подальше. Well, я, конечно, оставил квартиру жене, то ли из трусости, то ли из уважения к Мэри, не знаю. В фильме жена хочет его убить, но в конце концов он погибает от рук соседа, военного-гомофоба. Скажем так: на данный момент я держусь лучше, чем бедняга Лестер. Но сколько я мастурбировал под душем! И потом, там есть одна закадровая фраза, я ее обожаю: «Через год я умру – но, быть может, я уже мертв». У нас с Лестером Бёрнэмом очень много общего.

Надеюсь, мои сыновья скоро познакомят меня с собственными подружками. Гм-гм, не уверен, что одолею искушение и не отдеру их сам, старый потаскун. Интересно, чем они будут заниматься дальше, Джерри и Дэвид Йорстоны? Станут артистами, рок-звездами, киноактерами, телеведущими? Или промышленниками, банкирами,

акулами бизнеса? Как отец я желаю им выбрать второе поприще, но как американец мечтаю о первом. А истина заключается в том, что у них максимум шансов стать в конце концов агентами по торговле недвижимостью, как их отец. Лет через сорок, когда я, лежачий старик, страдающий недержанием, перееду в Форт-Лоудердейл, они будут менять мне памперсы. Я буду жевать сухарики, растрачивая их наследство во флоридском ГУЛАГе! Я это сделаю: буду заниматься шопингом на дому, заказывать жратву по Интернету, а девка, клонированная с Фарры Фосетт в «Ангелах Чарли», будет, улыбаясь, сосать мой хрен. I love my country.[25] Ах, да, чуть не забыл: если меня еще будут носить ноги, я буду играть в гольф. Джерри и Дэвид станут таскать за мной клюшки!

Глядя вниз в подзорную трубу, я вижу белый прямоугольник: это эспланада, где микроскопические служащие ресторана выносят на террасу стулья для желающих позавтракать на полуденном солнце. Наверное, продавцы мороженого раскладывают ценники, а торговцы хот-догами и солеными крендельками выстраивают свои драндулеты вокруг Плазы. Что там за кубик? А, это соорудили эстраду для рок-концерта под открытым небом. А вон тот металлический шарик? Бронзовый земной шар, работа скульптора Фритца Кёнига. Современные скульптуры бывают иногда просто жуткие: груды переплетенных, перекрученных металлических балок. Не понимаю, что художники хотят этим сказать.

Стоит бабье лето; я мурлыкаю «Осень в Нью-Йорке», «Autumn in New York».

Оскар Петерсон, фортепиано, Луи Армстронг, труба, Элла Фицджеральд, вокал.

Мне совершенно необходимо сходить к врачу и сделать вазэктомию. Сначала у нас с Кэндейси все было отлично. Я подцепил ее по Интернету (на http://www.match.com). Нынче такого рода «свиданки» – самое обычное дело. В мире восемь миллионов клиентов match.com! Когда едешь в другой город, организуешь себе заранее пару-тройку рандеву, это не сложнее, чем забронировать номер в гостинице. Когда мы в первый раз поужинали, я предложил ей подняться ко мне, пропустить по рюмке в моем номере и продолжить беседу, вообще-то ей полагалось отказаться – в первый вечер не дают. И что она вытворяет? Глядит мне прямо в глаза и заявляет: «Если я поднимусь, то не разговоры разговаривать». Bay. Мы вместе прошли все этапы: порнофильмы на гостиничном видеоавтомате, мастурбацию и содом вдвоем с искусственными членами и вибраторами, мы даже сходили вместе в swingers club, но она меня довела до белого каления, она тащилась как никогда с каким-то здоровенным булдаком при серьгах и бритом кочане! Как узнать техасца в клубе свингеров? Он единственный, кто закатывает сцену ревности. С тех пор секс с ней был по-прежнему великолепен, но с оттенком гигиены. Как приложение к двум эгоцентрическим одиночествам. Пользуешься телом другого для собственного удовольствия, и иногда мне кажется, что мы оба немножко себя насилуем. Гм. Наверно, я рогоносец; теперь партнеры чем дальше, тем быстрее наставляют друг другу рога.

8 час. 42 мин

У меня проблема: я не помню детства.

Все, что я из него вынес – это что не в буржуазности счастье.

Ночь, совсем темно. Звонит будильник, восемь утра, я опаздываю, мне тринадцать лет, я натягиваю коричневые вельветовые штаны, волоку здоровенную сумку с надписью US, полную шариковых ручек, чернильных ластиков, учебников, мерзость которых сопоставима только с их тяжестью, мама встала вскипятить мне и брату молоко, и мы пьем, шумно дуя на него и давясь, потому что пенка, а потом спускаемся на лифте в темное зимнее утро 1978 года. Лицей Людовика Великого от нас далеко. Дело происходит в Париже, на улице Коэтлогон в VI округе. Мне жутко холодно и жутко тоскливо. Я сую руки в карманы уродливого шерстяного пальто и кутаюсь в желтый колючий шарф. Сейчас явно польет, а 84-й автобус ушел из-под носа. Я еще не знаю, что все это сплошная чушь и никогда в жизни мне не пригодится. Не знаю и того, что это хмурое утро – единственное в моем детстве, о котором я потом буду вспоминать. Я даже не знаю, почему мне так тошно – может, потому, что слабо прогулять математику. Шарль хочет ждать автобуса, а я решаю идти в лицей пешком, вдоль Люксембургского сада по улице Вожирар, где с марта по август 1928 года жили Скотт и Зельда Фицджеральд (на углу улицы Бонапарта), но пока я этого тоже не знаю. Сейчас я по-прежнему живу неподалеку, на улице Гинмер, и с балкона мне видно, как дети с ранцами спешат в лицей, пуская струйки холодного пара: этакие согбенные дракончики, бегущие наперегонки по тротуару, не наступая на черту. Они так внимательно следят, как бы не попасть ногой между плитками, словно идут по минному полю. «Смурная» – вот самое подходящее слово, чтобы описать мою жизнь в их возрасте. СМУРНАЯ, как то ледяное утро. Я убежден, что со мной никогда не случится ничего интересного. Я неказистый, тщедушный, одинокий, и с неба льет как из ведра. Я иду мимо здания сената, мокрый и серый, как мой гребаный лицей; там меня тошнит от всего: от стен, от преподов, от учеников. Я почти не дышу; все плохо, все совсем плохо, почему все так плохо? Потому что я самый обыкновенный, потому что мне тринадцать лет, потому что у меня подбородок топориком, потому что я рахит. Чем быть скелетом, лучше уж вовсе умереть! Подъезжает автобус, и я колеблюсь, правда, я колеблюсь, в тот день я чуть не бросился под колеса. Это 84-й, он едет мимо, а в нем едет Шарль. Большие колеса заляпывают низ моих штанов смешными пятнышками (штаны бежевые, вельветовые, со слишком большими отворотами). Я шествую к нормальности. Я задыхаюсь, на улице гололед. Никогда ни одна девушка меня не полюбит, и я их понимаю, правда, я на вас не сержусь, мадемуазель, я бы и сам на вашем месте, я и сам себя не люблю. Я опаздываю; мадам Минуа, математичка, опять будет воздевать очи горе и брызгать слюной. А эти идиоты, мои одноклассники, будут вздыхать – громко, чтобы она заметила. Струи дождя будут стекать по окнам класса, воняющего отчаянием (сейчас я уже знаю: отчаяние пахнет мелом). Почему я жалуюсь, ведь со мной ничего такого не случилось? Меня не изнасиловали, не избили, не бросили, не накачали наркотиками. Разве что родители развелись и чересчур ласковы со мной, равно как родители всех моих соучеников. Я травмирован отсутствием травмы. В то утро я выбрал жизнь. Я вхожу в лицей так, словно бросаюсь волку в пасть. У здания черный рот и желтые глаза-окна. Оно заглатывает меня и готовится переварить. Я и не думаю сопротивляться. Я согласен стать таким, каким они хотят меня видеть. Передо мной встает трусость собственного отрочества.