WOAS. Этот безумный мир
Шрифт:
— А он и не сказал, — подтвердила Ханна. — Я знала, что ты ему врезал. Но на самом деле чаще вспоминала не это, а то, что ты сказал, когда утешал меня.
— Что я сам женюсь на тебе, если никто не захочет? — мягко рассмеялся Кэссиди, и Ханна, отбросив смущение, порывисто обняла брата и спрятала лицо у него на груди.
— В детстве такие вещи кажутся нормальными, — пробормотала она. — Ну, я и за папу замуж собиралась, помнишь?
— Ты была очень любвеобильной девочкой, — согласился Кэс весело. — И особенной, Ханна. Для меня.
— Я скучала по тебе, Кэс… Но
Кэссиди нежно коснулся ее щеки пальцами, и Ханна невольно закрыла глаза. Эта ласка была такой интимной, такой волнующей, и она ощущала себя такой хрупкой в объятиях брата… Это было так волшебно и так порочно одновременно.
— Я всегда знал, что мы найдем путь друг к другу, Ханна. Ты и я, — прошептал Кэссиди, его дыхание опалило Ханне висок, она так разомлела и настолько поддалась очарованию момента, что очнулась лишь тогда, когда губы Кэссиди мягко накрыли ее собственные в совсем не родственном поцелуе.
— Это безумие! — выпалила девушка, отталкивая брата. — Никогда больше, Кэс! Никогда, ты понял?!.
Она бросилась к себе в комнату, позабыв о сэндвичах с индейкой и вообще обо всем на свете, кроме как о том, что она — чудовище, трепещущее от поцелуев родного брата.
Ее тошнило всю ночь, буквально выворачивало наизнанку, и к утру Ханна уже подумывала о том, чтобы вызвать себе скорую, как наконец все прояснилось.
Она слышала об этом прежде — об этой редкой, странной болезни, которая в большинстве случаев заканчивалась летальным исходом.
Кровь и соцветия — ханахаки притаилась прямо у нее в груди и откашлялась белоснежными лепестками с алыми прожилками, символизируя ее запретную любовь к Кэссиди. Ее смертный приговор был прекрасен и изящен — романтичным девочкам о таком только мечтать. Но Ханна не мечтала, Ханна была в ужасе, Ханна хотела жить, хотела быть счастливой, Ханна хотела…
Комната Кэссиди находилась рядом, и Ханна остервенело колотила кулаками в дверь, а в кулаках были зажаты белоснежные лепестки: как доказательство греха и как мольба о помощи. Кто же поможет ей теперь, если не ее герой?..
— О, Ханна, что за шум? — мама, выглянувшая из своей комнаты, казалась расстроенной.
— Мне нужен Кэссиди, — мрачно отозвалась Ханна, продолжая стучать к брату.
— О, Ханна… Ханна, прекрати! Кэса нет в комнате. Он… Он уехал рано утром.
— Куда уехал? — внутри у Ханны все похолодело, она опустила руки и позволила тревожному предчувствию захлестнуть себя. — Мама! Куда уехал Кэссиди?
— Он сказал, что не может оставаться дома, — невнятно проговорила Эшли Мэрин. — Сказал, у него теперь другая жизнь. Сказал, что мы не должны винить себя или тосковать. Он уехал ради нас, так он сказал…
— Уехал ради нас?.. — переспросила Ханна и стала оседать на пол, пальцы ее разжались и лепестки упали ей на колени.
«Никогда больше!» — крикнула она вчера Кэсу, и он сделал все так, как она и хотела. Он всегда делал так, как хочется ей, был ее героем.
Вот только
Новый приступ кашля свел горло спазмом — Ханна Мэрин откашливала новые и новые цветы, обагренные собственной кровью, и слезы катились по ее щекам. Как долго она протянет? Впрочем, имеет ли это теперь хоть какое-то значение?..
========== Клаус Майклсон/Кэтрин Пирс. TO/TVD. ==========
— В следующий раз, — цедит он на прощанье сквозь зубы, — Ты умрешь, когда мы встретимся.
— Можешь не тратить время на то, чтобы расписывать, как это будет больно и мучительно, — томно усмехается Кэтрин Пирс, вытянув ноги у камина. — Сегодня совсем не хочется трепетать от страха… Уверен, что не хочешь выпить на дорожку?
Ответом ей была лишь захлопнувшаяся за ним входная дверь, и Кэтрин хмыкнула ему вслед — она не была разочарована, нет. Некоторые вещи никогда не меняются и это, пожалуй, даже хорошо. Ее смертельный враг навсегда останется таковым — а она навсегда останется его слабостью. Он, конечно же, все еще верил в то, что контролирует ситуацию. Он, конечно же, считал себя хозяином положения. Был уверен, что это именно он пользуется ею и унижает ее, уходя на рассвете без прощального поцелуя.
Ах, этот наивный, глупенький тысячелетний мальчишка! Он бывает поразительно слеп, когда речь заходит о привязанностях — а все потому, что он отчаянно боится привязаться к кому-то.
Кэтрин была идеальным вариантом для него — не возлюбленная, но жертва. Так он думал, сжимая пальцы на ее горле и неистово целуя хрупкие ключицы; так он думал, наматывая на кулак черное золото ее волос и требуя подчинения; так он думал, угрожая убить ее, но вместо этого снова и снова возвращаясь в ее постель, безошибочно находя ее где бы она не спряталась и как далеко бы не сбежала.
Он находил ее, сидящей у зажженного камина — они неизменно коротали ночи втроем: он, она и пламя, бликами играющее в ее волосах, отражающееся в радужке ее глаз и окрашивая в мягкий, теплый цвет ее белую кожу.
Он был уверен, что ненавидит ее — вот ведь чудак, в самом деле!
А Кэтрин… Что ж, она принимала правила игры и испуганно вскрикивала, когда он грубо хватал ее за запястье, молила о пощаде, когда он швырял ее на диван, или на стол, или даже прямо на пол. Кричала, порой даже плакала — о, она умела быть идеальной жертвой, ведь когда-то давным-давно она и в самом деле такой была. Играть саму себя, но быть сильнее, лучше — это было особым видом извращений, которые стоит отнести скорее к психологическим.
Навеки мучитель и жертва, навеки хозяйка и ее верный пес — вот кем они были, и вот кем они собирались оставаться.
Дрова в камине уютно потрескивают, бурбон в бутылке становится теплым, но Кэтрин это даже нравится — теплая горечь струится по горлу так похоже на кровь.
Скоро он вернется, ее преследователь, мучитель и любовник.
Скоро он вернется — ее любимый.
— Клаус, — шепчет она беззвучно, и улыбка касается ее искусанных и припухших от поцелуев губ.
Он вернется гораздо скорее, чем планировал сам — в последнее время только так и бывает.