Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Даже умерев, буду слышать свой народ...
Услышу и немого хлопчика, который под Стеной сжег стожок сена, оставив сотни шляхетских коней некормлеными. Поставленный перед Калиновским, хлопчик не умел ни оправдаться, ни заплакать. Был немой, стоял и смотрел на вельможного пана, безмолвно спрашивая его: что эта сотня некормленых шляхетских коней, когда народ целые века ободранный и ограбленный, голодный и обездоленный? Кровь брызжет в лицо миру, а он утирается и молчит.
Калиновский велел казнить хлопчика.
Чем же теперь должен был я измерять мир шляхетский? Я зашел слишком далеко, чтобы возвращаться назад. Двинулся навстречу своей гордой
Снова универсалы, чтобы каждый казак имел пять фунтов пороха и пять коп пуль. Снова полки под хоругвями и тучи посполитых - оратаев, погонщиков, будников, могильщиков, пастухов, пивоваров, которые сбегаются со всей земли под гетманский бунчук. Снова послы отовсюду с письмами от властелинов - то успокоительными, то невоздержанными, то плутовскими, как посол от Лупула, я даже велел связать этого посла, и он всю ночь пролежал в путах, так что потом сидел за гетманским столом очень тихо.
Пока я медленно добирался до Белой Церкви, где назначил сбор своего войска, Калиновский двинулся на Винницу. Там сидел Богун с тремя тысячами своих казаков. На подмогу ему я послал полтавского Пушкаря и уманского Глуха. Пушкарь по Ворскле через Кобеляки спустился к Днепру, перешел его возле Переволочной на Мишурин Рог, затем балками к Черному шляху, однако быстро идти не мог, а Глух ждал его, чтобы соединиться и подойти к Богуну с доброй силой, потому-то они и опоздали.
Лянцкоронский хотел захватить Богуна так же внезапно, как и Нечая, ночью по глубокому снегу пустил конные хоругви на Винницу, с разгона они захватили замок и начали наступать на город. Богун выскочил за речку в монастырь доминиканов, ночью прорубил на Буге множество полыней и притряхнул их соломой, чтобы до утра покрылись коркой льда. Шляхетская конница кинулась через лед и попала в эти Богуновы западни. Казаки свистели с монастырских стен и смеялись над блестящими всадниками, провалившимися в проруби вместе с конями. Попал в ледяную купель сам Лянцкоронский и два его сотника новогрудский стольник Мелешко и Николай Кисель. Лянцкоронского удалось вытащить живым, а сотники утонули. Их трупы долго лежали на льду непохороненными. Киселя собаки всего обглодали, оставив лишь одну ногу и голову, и пан воевода киевский Адам Кисель горько плакал и причитал над "съеденным уважаемым телом".
Богун в монастыре отбивался от Лянцкоронского и самого Калиновского целую неделю. Уже и город подожгли нападающие, уже и пушки подведены были под самый монастырь и стреляли из них огненными шарами, без умолку шипело все вокруг, а казаки не поддавались, так что и немецкие наемники утратили охоту наступать. Попытались было прибегнуть к переговорам, но Богун узнал, что паны хотят устроить ему засаду, и прервал переговоры. Ночью сам выезжал из монастыря на разведку и чуть было не попал в руки хорунжего Рогальского, но его спас подаренный мною рябой конь. Попал в прорубь, но конь вынес и оттуда. Пытались стрелять по Богуну, но когда целились в черного коня, перед ними мелькал белый, били в белого - становился черным.
Утром Богун, хотя и раненный в чело, снова бился на валах - и все на том
– Пилявчики!
– Цыгане!
– Не мешкайте - дальше к Висле!
– Не тут ваше дело!
Калиновский бежал в Бар, а потом - в Каменец и пасху встречал под дождливым небом, довольствуясь сухарем и коржами с лебедой.
Такая была война. Бегал кто как сможет. Одни верхом на конях, другие пешком, только убитые оставались неподвижны, как упрек и напоминание об ужасах войны, которая никогда не заканчивалась.
После Винницы я прекратил все пересылки с королевской стороной.
Снова война. Милосердие исчерпалось на свете. Живем ли мы жестокие, как людоеды, оберегают ли нас ангелы? Снова шум войска на шляхах, ржание коней, бряцание оружием и тяжелый мужской дух, в котором смешаны жизнь и смерть так прочно, что различать их могут только полководцы. Знают ли полководцы о печали времен? Кто выдумает ее для них? Или навеки суждено им одиночество, как неизлечимая рана?
Черноземы плодовитые, будто людские тела, аистята пританцовывают в черных гнездах на хатах, живые изгороди из костей павших, воронье и тихие травы, и звон бандур, от пения которых оживают века и предки возвращаются на землю, чтобы взглянуть на своих правнуков и их дела.
Рожденные быть вольными, но свобода улетает от нас, развеянная ветрами, как былина в поле. Голодные дети, слепцы, калеки, стоны и смех, слезы и лед, туманы и пожары, барабаны, знамена, трубы, приподнятость, восторги, страсти раздирают души всем, желание принести пользу и в то же время разрушить как можно больше, благородное мужество и празднословие овладевают сердцами, ибо сами же содеяли невозможное, величайшее чудо, сон, жажду свободы среди пустыни рабства.
Войско сосредоточивалось, накапливалось возле меня, как град в туче. Посполитые из Лубен, из Прилук, из Ромен, Гадяча, Батурина толпами шли в обоз. Мой верный Вешняк был со мною уже с Чигирина, Шумейко привел свой полк с левого берега, все полки должны были сомкнуться здесь, хотя утопали они в крестьянском море, так как Украина все больше и больше размежевывалась на казака и посполитого, и мое сердце раскалывалось вместе с нею, и не было уже той силы, которая могла бы снова сложить его воедино. Как устоять этим людям против железных озверевших щляхетских полков, которые идут, может, на свой последний бой, и утраченные богатства светят им в глаза, как золотые лампадки?
Я слал гонцов к хану, надеясь получить от него не столько настоящую помощь, сколько возможность произвести впечатление на королевское войско, над которым неотступно висел дух Пилявцев, не исчезнувший и после Зборова, а после Молдавии снова должен был усилиться.
Хан тяжело болел. Нуреддин-султан, которого он выслал вперед с шестнадцатью тысячами орды, дойдя до Молдовы, тоже разболелся и дальше идти не мог, там и умер, а войско его возвратилось. Ислам-Гирей все же обещал выбраться на помощь мне по первой траве, когда кони будут напасены, однако требовал платы в триста тысяч золотых, говоря, что иначе мурзы не сдвинут орду с нагретых стойбищ.