Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Любовицкий посетовал на трудности переговоров с московскими послами, ожидавшими выдачи какого-то подляшского шляхтича Яна Лубы, который снова, как это было уже когда-то с двумя самозванцами, выдавал себя за убитого сына Ивана Грозного Дмитрия и рассылал письма, в коих подписывался царским сыном.
Я слушал молча. Еще и третий Лжедмитрий! Не слишком ли много? Давно ли два самозванца бесчинствовали в Москве и войско шляхетское грабило Кремль? Владислав во время коронации не удержался, чтобы не принять сан короля шведского, вспомнив, что происходит из шведской династии Вазов, а потом еще и назвался московским великим князем, хотя это уже противоречило не только положению вещей, но и просто здравому смыслу. Теперь, правда, не именовался московским князем великим, но и никогда не отказывался от незаконно присвоенного титула.
Более
Но мои собеседники на том и прервали свои жалобы, даже намеком не выказывая своих намерений в отношении казаков и в отношении меня, хотя и посоветовали терпеливо ждать возвращения в столицу короля или по крайней мере великого канцлера коронного, который всегда был благосклонным к пану Хмельницкому.
Король поплыл из Кракова в Варшаву Вислой. Плыл медленно, сходя на берег то у воеводы сандомирского, то в маетностях коронного канцлера. Всюду устраивали ему пышные приемы, преподношения богатых даров, а потом тратили время в многодневных ловах. Когда же прибыл наконец в столицу, то уладил дела с московскими послами и выехал в Полоцк, приглашенный братом своим королевичем Каролем Фердинандом, чтобы принять участие в его ингрессе в катедру, кафедральный собор.
За королем, как это и надлежало, потянулось все панство, и снова я должен был попусту терять время, разве только что пить горилку да петь со своими хлопцами песни, вспоминая о доме. "Ой ти, грушко, моя кучерявая! Ой коли ти зросла, коли виросла, на зелений явiр похилилася?.." Боялся вспоминать об этой грушке, боялся самой мысли о ней. Да и какой с меня теперь явор зеленый? Поверил в туманные панские намеки на возможные королевские милости, сижу здесь жалким подножком трона - так сбываются слова Боровицкой субмиссии, писанной мною от имени разгромленных казаков: "Мы, нижайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана..." В этом унизительном и безнадежном ожидании столичном невесть чего я становился похожим на самого презренного посполитого, который, увидев золотой порог, проспит под ним полжизни в надежде прикоснуться к золоту или дождаться, что на него упадет хотя бы отблеск его. О царедворцы в мужицких сермягах, о азиатские хитрости за высокими скулами, о показное равнодушие и покорность, за которыми клокочет гнев и угроза! "Равнодушный люд, а земля просторная".
Снова была у меня встреча ночная с королевским секретарем Любовицким, который на этот раз выступал уже вроде бы от имени великого канцлера, а то и от самого короля, хотя прямо об этом и не говорил. Крутил и вертел, наученный этой хитрой науке среди придворного коварства.
– Мог бы пан Хмельницкий встретиться с одним вельможным человеком?
– Собственно, для этого здесь сижу.
– Речь идет немного не о том, о чем думает пан.
– Тогда стоит ли говорить!
– Пан не является официальным лицом.
– И в Кракове не был официалистом!
– Торжества остались позади. Да и туда должны были бы пригласить кого-нибудь из старших казацкого реестрового войска, а не пана сотника.
– Почему же не пригласили?
– спросил я, уже не скрывая гнева.
– Пана уважают при дворе за его морские победы. Никто, правда, не сможет доказать участия пана Хмельницкого в тех отчаянных походах, но повсюду известно, с каким умом это проводится. Ума скрыть не дано никому. На этом свете ум - драгоценнейший и украшеннейший клейнод. Потому, собственно, мы и позвали пана и так долго задерживали его, чтобы почерпнуть у него совета.
– Совет вещь бесплатная. Но только какой же из меня советчик здесь, при дворе его величества? Могу разве лишь жаловаться, да и то от себя самого, никто не давал мне полномочий высоких.
– Только что прибыл в Варшаву
– Надо бы спросить посла, смог бы он встретиться со мной. А еще: о чем мне трактовать с французским послом? Еще с турком или татарином нашел бы что обсуждать, Франция же слишком далеко от Украины.
– Именно потому, именно потому, что далеко! Граф де Брежи заинтересовался вашим казачеством и имеет к пану Хмельницкому заманчивые предложения. Он остановился в Уяздове, там ждет пана Хмельницкого завтра или послезавтра.
Столько намерений, столько надежд, а теперь такая глупая оказия!
Я нарочно одел своих хлопцев в казацкие белые свитки, сам оделся так же и после обеда на следующий день отправился в Уяздов искать усадьбу графа де Брежи.
Наши белые свитки едва ли не более всего пришлись по душе пану послу. Он был в восторге и от свиток, и от сабель в просторных черных ножнах, и от наших пистолей, которые могли делать в человеке такую дыру, что кулак просунешь. Посол проявлял французскую порывистость во всем: и в речи, и в движениях, и даже в том, как тряс передо мной перьями своей широкополой шляпы, так что глаз мой ничего не мог увидеть за этим мельтешением, и я только слышал высокий, словно бы даже визгливый графский голос (или так уж он наладил его для королевских ушей?), каким посол напевал мне всяческую хвалу. И моей образованности, и моему уму, и моей латыни, хотя была и не моя, а еще из иезуитской коллегии от отца Андрея Гонцеля Мокрского, и моим походам на море (откуда он узнал о них?). Он сказал, что много наслышан о запорожских казаках и уже даже написал о них кардиналу Мазарини.
– Я написал, что это очень отважные воины, неплохие всадники, совершенная пехота, особенно способны они к защите и взятию крепостей.
– Placet [10] , - сказал я.
– Я написал также, что у запорожцев ныне есть очень способный полководец Хмельницкий, которого уважают при дворе.
– Displace! [11] , - промолвил я.
– Что-то мне не приходилось слышать о таком полководце Хмельницком? Кто это сказал?
– Это сказал я. А послы говорят только то, что хорошо знают.
10
Согласен (лат.).
11
Не согласен (лат.).
Граф изо всех сил стал уговаривать меня, чтобы я поверил в существование этого полководца, намекая весьма прозрачно, что даже Франция могла бы достойно оценить такие способности.
– Франция далеко, - заметил я на эти слова.
– Пан Хмельницкий боится расстояний?
– Говорим не о расстояниях, а о достоинствах. Человек должен заслуживать их у себя дома.
Мне уже становилось теперь ясным, ради чего затеяно было мое пребывание в Варшаве. Кто-то (не сам ли король?) решил продать силу казацкую во Францию, то ли для того чтобы наладить более прочные связи с французской короной, то ли для удаления с Украины всех зачинщиков, представителей "мятежного плебса", который не давал шляхте спокойно спать, держал шляхту в постоянном напряжении. Реестровиков король не может посылать за пределы Польши, ибо этому воспротивится сейм, стало быть, речь идет о Запорожье, о всех беглых, о всех людях вне закона, безродных и бесправных, собственно, и не существующих. Спровадить их куда-нибудь, чтобы вельможное панство могло и дальше наслаждаться золотым покоем, которым оно наслаждается после 38-го года. Меня же хотели, как когда-то Грицка Черного, пустить в те камыши и лозы, чтобы созвал охочих и вел куда-то к черту в зубы. Но Грицка Черного, который пытался вербовать запорожцев на войну против шведов, казаки потихоньку убрали, а сами выступили против панства с Тарасом Федоровичем и хорошенько намяли бока гетману Конецпольскому под Корсунем. Стать еще и мне Грицком Черным, чтобы хлопцы малость попугали панов? Много уже раз пугали, а испугать как следует так и не сумели. Все жертвы были напрасными, такими они будут и дальше. А может, и в самом деле согласиться с хитрыми уговорами графа де Брежи и вытащить этих казачин из камышей, показать их миру, пускай удивится, замрет от восторга, а потом и содрогнется?