Я буду любить тебя вечно (сборник)
Шрифт:
Окинув комнату невозмутимым взглядом, с неожиданной улыбкой кивнул:
– Добрый вечер, дорогие гости! Милости просим!
Публика вздрогнула, переглянулась и с готовностью закивала:
– Да, да, спасибо! А мы-то как рады! А вкусно как у вас! А дом какой! Ну просто дворец!
Улыбка сползла с его лица, он снова обвел честную компанию своим тяжелым, неторопливым взглядом, остановился на Анзорчике. Со вздохом кивнул:
– А ты иди сюда! Слышишь?
Анзорчик, вжавшись в огромное кожаное кресло, не поднимая глаз, вяло кивнул, нехотя, медленно встал и так же медленно, обреченно поплелся за важным
– Народ! – подал голос кто-то. – А что это значит?
Начались предположения – это, скорее всего, папаша Анзорчика. Ну или дядька. Точно из близких, родня – это понятно. Кто он есть? Хозяин мандариновой плантации? Эту версию отмели – мандарины растут в Абхазии, как авторитетно заявил кто-то из присутствующих. Хозяин коньячного или винного завода? Помолчали, обдумывая. Да, похоже. Цеховик? И это возможно. Кто-то засомневался – цеховик вряд ли. Они так, в открытую, богатство не выставляют, даже здесь, в Грузии. Хотя здесь все возможно.
А потом дошло – дяденька важный наверняка из партийных боссов. Вот ему и позволена вся эта роскошь. Кавказ – все напоказ. Потом притихли, пригорюнились – ждали Анзорчика с объяснениями. Он появился спустя пару часов, поникший, вялый, растерянный и смущенный – видно, получил от важного хозяина особняка нагоняй. И объяснил:
– Да, это папа, ага. А я что, виноват? Да, партийный бонза, а что? Я-то при чем?
– Ну и куда теперь? – тихо спросил кто-то. – В аэропорт?
Анзорчик замотал головой и замахал руками:
– Что вы, при чем тут вы? Гость – это святое! Остаемся тут, папа будет рад.
Правда, последнее, надо сказать, вызывало сомнения, и у самого Анзорчика, кажется, тоже. Постановили голосованием – остаемся до завтра, а там будет видно. А назавтра все успокоились и забыли про важного хозяина – поехали на двух машинах на Куру – по здешнему Мтквари. Купались в бурной и холодной речке и ели сочные шашлыки в придорожном шалмане. Милочка спросила у Анзорчика:
– А как так вышло, что ты фарцуешь? У тебя же все было? Да не просто все – больше, чем все?
Она искренне не понимала – этот дом, эта прислуга, эта машина?
И Анзорчик, «ломающий бабки» у «Березки»? И ментура, и ожидание самого страшного? Зачем?
Анзорчик криво усмехнулся и кивнул:
– Права, Милка! Только… – Он замолчал и продолжил: – Только надоело мне это все, понимаешь? До тошноты надоело! Мама умерла, когда мне было пятнадцать. И жизнь вообще… – Анзорчик громко сглотнул. – Вообще жизнь тогда кончилась… Для меня. Отца я никогда не любил – ну, ты и сама все видела. Не любил и презирал. К маме моей он относился паршиво. Сволочь, короче. Да и дружки его все – такие же твари. Коммунисты. И все воруют. Все взятки берут. Я их всегда ненавидел. Да, здесь у меня все было. И даже больше, чем все. Ты права, Милка! Но мне захотелось свободы, и от него в первую очередь. Ну я и свалил в столицу. Денег он мне не давал – решил посмотреть, как я буду от голода загибаться. Да и я брать не хотел – помнил обиды за маму. Он потом подсылал ко мне то своего секретаря, то лучшего друга. Просил, чтоб я вернулся. Умолял. А я отказывался. Я вольная птица! – И вдруг Анзорчик рассмеялся: – А я не загнулся, как он мне обещал!
– Назло ему, я поняла, – кивнула Милочка.
– И это тоже, – подумав, согласился Анзорчик. – И еще назло себе! Скучно было – как на кладбище
– Стало весело? – горько спросила Милочка. – А Сереге моему весело особенно.
В общем, поговорили. И все-таки она не понимала – ни Анзорчика, ни Серегу. И чего им не хватало, господи? Дураки. Да если б у нее были такие родители…
От знакомых она кое-что знала – Серегин дед умер, не вынеся позора. Мать курсировала из больницы в больницу, отца с дипломатической службы сразу же выперли, и теперь он тихо спивался. К Сереге пару раз съездили друзья, но все довольно скоро о нем забыли. Все, кроме нее, Милочки. Ее не отпускали ни боль, ни обида. За что он с ней так? Почему отверг ее любовь? Пожалел? Ее пожалел, ее молодую жизнь? Нет, вряд ли. Серега – большой эгоист.
От матери она вскоре съехала – у блондинки Марины, ее приятельницы, появился богатый сожитель, оперный певец из Узбекистана. Он поселил Маринку в роскошную хату на Полянке – хрустальные люстры, персидские ковры, бархатная мебель. Чья была хата, непонятно, но здесь вопросы не задавали. Узбек приезжал пару раз в месяц. Шофер затаскивал тяжелые корзины со снедью: темные помидоры, свежие огурцы среди зимы, пучки ароматной зелени, освежеванные туши молочных ягнят. Пряные и невероятно приторные и жирные сладости, истекающие соком персики, груши и прозрачный виноград. Бутыли со сладким вином и терпким коньяком, банки с икрой и гладкие, блестящие рыбины – осетры, лосось. Маринка сидела среди этого великолепия как принцесса в гареме. Узбек ее обожал, но жизнь ее сладкую и разгульную прекратил. Теперь она не выходила из дома, объедалась, пухла, как на дрожжах, и очень злилась.
Милочка приходила к ней в гости, естественно, когда Падишаха – так Маринка называла любовника – не было дома.
Маринка жаловалась:
– Зачем мне это? Нет, ты ответь – зачем? Жопу я себе уже отъела – смотреть противно. Сижу тут в четырех стенах и дурью маюсь. Нет, уйду я от него, уйду! Он, конечно, хорош – щедрый, веселый. Денег дает, цацки горстями возит. Только куда это мне? Ходить-то некуда! Надену все это – вон, шкафы ломятся – и в зеркало пялюсь. На рожу свою разжиревшую. А он говорит: «Маринка! Ты ж у меня хорошеешь день ото дня!» Представляешь? – И Маринка жалобно всхлипывала.
Милочка понимала: и вправду, не жизнь. Клетка и есть клетка – пусть и золотая. Только кому это надо? И шкафы, полные тряпок, и коробки с восточным золотом – блескучим, красно-розовым, купеческим. Но советов не давала – у нее был свой интерес. Конечно, квартира! Жила она в Маринкиной однокомнатной у метро «Спортивная» – не центр, конечно, но район приличный. Квартирка чистенькая, хоть и небогатая, – красота. А уйдет Маринка от Падишаха? Куда возвращаться? К маме в поселок?
Милочке снова стало невообразимо скучно. Нет, в выходные было отлично – жизнь кипела, это да. А когда гульба затихала, тоска подступала острее – Милочка маялась в одиночестве: скука, тоска и печаль стали ее подружками, тремя вечными спутницами. И тремя мучительницами.
Сердце разбито. Время идет. И – ничего. Ни-че-го.
Именно тогда, кажется, это был сентябрь – да-да, сентябрь, – они собирались в Пицунду всей не самой честной компанией – к ней на улице подошел приятный мужчина. Представился: