Я буду всегда с тобой
Шрифт:
– Вам, товарищ старшина, сейчас сколько? – Рза сощурился, прикидывая его возраст. – Двадцать, верно? Вот и мне было двадцать.
Старшина смотрел на Степана, как на вышедшего из леса мамонта.
– А ещё я жил в Париже и Аргентине.
Взгляд Ведерникова сделался отстранённым. Он отчаянно решал в голове нерешаемую логическую задачу: как же вдруг могло такое случиться, что человеку, проживавшему за границей, дали премию, и не какую-нибудь, а Сталинскую. Куда органы смотрели, чёрт побери!
Тут он вспомнил своих бывших начальников, оказавшихся вражескими пособниками, и с опаской покосился на Рзу.
– И в Италии, –
«Ведь Италия союзник Германии. – Взгляд Ведерникова совсем потух, а в мозгу телеграфной лентой побежали слова инструкции: „Беженцы, слепцы, гадалки, добродушные с виду старушки, даже подростки – нередко используются гитлеровцами для того, чтобы разведать наши военные секреты, выяснить расположение наших частей, направления, по которым продвигаются резервы. Одним из методов, наиболее излюбленных немцами, является засылка лазутчиков под видом раненых, бежавших из плена, пострадавших от оккупантов, вырвавшихся из окружения и т. п.“».
Это многоликое «и т. п.» чёрной дробью пронзило пылающий мозг Ведерникова. Судорога свела лицо. Он схватил коротковатый хорей и, откинув колпак кабины, погрозил им неповинным собакам. Острый ветер скособочил фуражку и наполнил капюшон куртки. По пятнистой маскировочной бязи пробежала маленькая волна.
«Что же вы, товарищ полковник! – чуть не крикнул он за топкие километры подсуропившему ему Телячелову. – А ещё замполит дивизии, такая вы паскудина после этого! Подсунули мне какого-нибудь шпиона, маскирующегося под выдающегося художника, и сами же меня и сдадите, ежели какая хреновина. А то „подбрось хорошего человека, лауреата главной премии по искусству. Поговори, ума наберёшься, может, что полезное вдруг расскажет. И спрашивай, не сиди поленом, интересно же ведь – сталинский лауреат“. А он, может, такой же сталинский, как я лётчик-герой Покрышкин».
– Итальянцы – народ хороший, – услыхал он с сиденья сзади. – Это был девятьсот десятый… вру, девятый, одна тысяча девятьсот девятый. Я для Дома итальянских рабочих тогда делал скульптуру «Братство». Получил заказ, а денег на мрамор не было, обещали расплатиться по выполнении. Я тогда в Карраре работал, пользовался мрамором в долг и был должен в местных каменоломнях, кажется, всем и каждому. А тут заказ, возможность подзаработать. Я и взял под честное слово у рабочих лучшего материала. Потом заказчики со мной расплатились, я вернулся отдавать долг, даю деньги, а у меня не берут. Говорят, ну отдашь ты деньги и снова будешь побираться, как нищий? В общем, накупил я вина, еды всякой, сговорился с трактирщиком и устроил каменотёсам праздник. Они люди простые, честные, понимают, когда от сердца, замечательный народ итальянцы.
– Раз они такие хорошие, зачем пошли на поводу у фашистов? – В голосе старшины Ведерникова стало меньше жести и больше плавности. Он и с виду поотмяк и расслабился, когда понял, что слова про Италию не относятся к сегодняшнему моменту. – Мне, вообще-то, двадцать два будет осенью. – Он вернулся к разговору о возрасте. – Я, вообще-то, на фронт просился, а меня по спецпризыву – в НКВД. Я же курсы миномётчиков кончил, но ни разу по врагам не стрелял. Нет, обидно, вот война скоро кончится, а я ещё ни одного фрица не укокошил.
Степан кивал, поёживаясь от ветра, рывками бьющего через откинутый верх. Солнце спряталось за длинными облаками, что текли из-за Урала на юг, и на тундру упала тень, не густая, но какая-то липкая. Она тихо обволокла
– Я в Италии в рубахе ходил, белой, длинной, нашей, мордовской. И вечером, когда шёл с работы, женщины кричали: «Христос! Христос!» – подбегали и ручку мне целовали. Вот какая она, Италия.
«Йе-хе-хе-е», – встревожились кряквы, поднимаясь над заросшей протокой. Глухо тявкнула собака в упряжке – не из первых, а из ближних, из молодых. Старшина Ведерников сразу сгорбился, бросил руку на ремень с кобурой, после высунулся из кабины наружу, шаря взглядом по болотистому пространству.
– Мать такую, снова этот туземец!
Он ругнулся и сплюнул вниз.
Степан Дмитриевич повернул голову.
Невдалеке, метрах в ста от них, на невысоком лысоватом пригорке виднелась человеческая фигура. Человечек был в туземной одежде – в старой малице на голое тело, подпоясанной солдатским ремнём, и заношенных ровдужных штанах, налезающих на драные пимы. Рядом пасся светло-рыжий олешек.
– Все работают, а они кочуют, – недовольно проворчал старшина. – Чёрт их знает, что у них на уме, он сегодня палит по «юнкерсам», завтра вдарит тебе в спину из-за угла.
Степан Дмитриевич привстал с сиденья и по пояс высунулся из нарт. Он прищурился, из спутанной бороды добрым чёртиком вынырнула улыбка.
– Вы знакомы? – удивился Ведерников.
Он пытался проследить взгляд подозрительных глаз попутчика: не несёт ли он секретного знака или некой зашифрованной весточки для бродячего туземного оборванца.
– Так, немного, это Ванюта. В Доме ненца виделись пару раз, даже начал делать с него эскизы, чтобы позже перенести в дерево.
Старшина, услыхав про дерево, простодушно пожал плечами.
– Осторожнее с ихним братом, – посоветовал он Степану. – Они, только когда спят, смирные. Прошлым годом с американского парохода поснимали пулемёты и пушку и угнали на нартах в тундру. Они даже самолёт в тундре спрятали.
– Так вот прямо и самолёт? – недоверчиво хмыкнул Рза.
– Точно так, – подтвердил Ведерников. – Нам на политзанятиях говорили. Сбили немца из трофейного «ремингтона», он упал, а они его в тундре сныкали. Знаешь… ой, извините, знаете, как они называют русских? Нет? Хабеями – хорошо словцо? Обязательно какое-нибудь ругательство. И оленей от государства прячут. Гонят их подальше на севера, у них так принято, комары их там не кусают. А то что война, что голод, что солдат на фронте надо кормить и их там не комары кусают, их там пули и снаряды немецкие рвут на части – им на это плевать! И от призыва уклоняются поголовно. В Салехарде, Надыме, Яр-Сале, Аксырке – считай, везде из русских только инвалиды остались. Спецпереселенцы не в счёт. Все мужчины сейчас на фронте. Только этот по тундре шастает и неизвестно ещё, с какой вредительской целью.
– Что это вы, дорогой старшина, так настроены против местного населения? Они что, у вас патефон украли?
– Не украли, – сказал старшина Ведерников. – Просто думаю, а если бы вдруг фашист сбросил завтра в тундре десант? На чью сторону встали бы эти тузики?
И олень, и низкорослый туземец давно съелись убегающим расстоянием, а критический ум Ведерникова продолжал свои угрюмые построения.
У Хасляра Степан сошёл, пожелав старшине удачи.
Глава 2