Я буду жить до старости, до славы...

Берггольц Ольга Федоровна

* * *

Ночь окна занавесила, но я заснуть не мог, мне хорошо, мне весело, что я не одинок. Мне поле песню вызвени, колосья-соловьи, что в Новгороде, Сызрани товарищи мои.

15 ноября 1934

Как от меда у медведя зубы начали болеть

Вас когда-нибудь убаюкивали, мурлыкая? Песня маленькая, а забота у ней великая, на звериных лапках песенка, с рожками, с угла на угол ходит вязаными дорожками. И тепло мне с ней и забавно до ужаса… А на улице звезды каменные кружатся… Петухи стоят, шеи вытянуты, пальцы скрючены, в глаз клевать с малолетства они приучены. И луна щучьим глазом плывет замороженным, елка мелко дрожит от холода телом скореженным, а над елкою мечется птица черная, птица дикая, только мне хорошо и уютно: песня трется о щеку, мурлыкая.

* * *

Спи, мальчишка, не реветь — по садам идет медведь, меду жирного, густого, хочет сладкого медведь. А за банею подряд ульи круглые стоят, все на ножках на куриных, все в соломенных платках, а кругом, как на перинах, пчелы спят на васильках. Спят березы в легких платьях спят собаки со двора, пчеловоды

на полатях, и тебе заснуть пора. Спи, мальчишка, не реветь, заберет тебя медведь, он идет на ульи боком, разевая старый рот, и в молчании глубоком прямо горстью мед берет, прямо лапой, прямо в пасть он пропихивает сласть. И, конечно, очень скоро наедается, ворча. Лапа толстая у вора вся намокла до плеча. Он сосет ее и гложет, отдувается: капут, — он полпуда съел, а может, не полпуда съел, а пуд. Полежать теперь в истоме волосатому сластене. Убежать, пока из Мишки не наделали колбас, захватив себе под мышку толстый улей про запас. Спит во тьме собака-лодырь, спят в деревне мужики, через тын, через колоды до берлоги, напрямки он заплюхал, глядя на ночь, волосатая гора, Михаил — медведь — Иваныч, — и ему заснуть пора. Спи, мальчишка — не реветь — не ушел еще медведь, а от меда у медведя зубы начали болеть. Боль проникла как проныра, заходила ходуном, сразу дернуло, заныло в зубе правом коренном. Засвистело, затрясло. щеку набок разнесло. Обмотал ее рогожей, потерял медведь покой, был медведь — медведь пригожий, а теперь на что похожий — с перевязанной щекой, некрасивый, не такой. Скачут елки хороводом, ноет пухлая десна, где-то бросил улей с медом — не до меду, не до сна, не до сладостей медведю, не до радостей медведю.

* * *

Спи, мальчишка, не реветь, зубы могут заболеть. Шел медведь, стонал медведь, дятла разыскал медведь. Это щеголь в птичьем свете, в красном бархатном берете, в тонком черном пиджаке, с червяком в одной руке. Нос у дятла весь точеный, лакированный, кривой, мыт водою кипяченой, свежей высушен травой. Дятел знает очень много, он медведю сесть велит, дятел спрашивает строго: — Что у вас, медведь, болит? Зубы? Где? — С таким вопросом он глядит медведю в рот и своим огромным носом у медведя зуб берет. Приналег и сразу грубо, с маху выдернул его… Что медведь — медведь без зуба? Он без зуба ничего. Не дерись и не кусайся, бойся каждого зверька, бойся волка, бойся зайца, бойся хмурого хорька. Скучно — в пасти пустота, разыскал медведь крота. Подошел к медведю крот, поглядел медведю в рот, а во рту медвежьем душно, зуб не вырос молодой — крот сказал медведю: нужно зуб поставить золотой. Спи, мальчишка, надо спать, в темноте медведь опасен, он на все теперь согласен, только б золото достать. Крот сказал ему: покуда подождите, милый мой, я вам золота полпуда накопаю под землей. И уходит крот горбатый, и в полях до темноты роют землю, как лопатой, ищут золото кроты. Ночью где-то в огородах откопали самородок. Спи, мальчишка, не реветь, ходит радостный медведь, щеголяет зубом свежим, пляшет Мишка молодой, и горит во рту медвежьем зуб веселый золотой. Все синее, все темнее над землей ночная тень. Стал медведь теперь умнее, чистит зубы каждый день, много меду не ворует, ходит пухлый и не злой и сосновой пломбирует зубы белые смолой. Спи, мальчишка, не реветь, засыпает наш медведь, спят березы, толстый крот спать приходит в огород. Рыба сонная плеснула, дятлы вымыли носы и заснули. Все заснуло — только тикают часы…

1934

[79]

Елка

Рябины пламенные грозди, и ветра голубого вой, и небо в золотой коросте над неприкрытой головой. И ничего — ни зла, ни грусти. Я в мире темном и пустом, лишь хрустнут под ногою грузди, чуть-чуть прикрытые листом. Здесь все рассудку незнакомо, здесь делай все — хоть не дыши, здесь ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души. Сюда как бы всего к истоку, здесь пухлым елкам нет числа. Как много их… Но тут же сбоку еще одна произросла, еще младенец двухнедельный, он по колено в землю врыт, уже с иголочки, нательной зеленой шубкою покрыт. Так и течет, шумя плечами, пошатываясь, ну, живи, расти, не думая ночами о гибели и о любви, что где-то смерть, кого-то гонят, что слезы льются в тишине и кто-то на воде не тонет и не сгорает на огне. Живи — и не горюй, не сетуй, а я подумаю в пути: быть может, легче жизни этой мне, дорогая, не найти. А я пророс огнем и злобой, посыпан пеплом и золой, — широколобый, низколобый, набитый песней и хулой. Ходил на праздник я престольный, гармонь надев через плечо, с такою песней непристойной, что Богу было горячо. Меня ни разу не встречали заботой друга и жены — так без тоски и без печали уйду из этой тишины. Уйду из этой жизни прошлой, веселой злобы не тая, — и в землю втоптана подошвой — как елка — молодость моя.

79

Самое известное стихотворение Бориса Корнилова для детей. Неоднократно печаталось отдельным изданием.

1934

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты, расшибая мохнатые лбы, из лесов выбегая на тракты, телеграфные воют столбы. Над неслышной тропою свисая, разрастаются дерева, дует ветра струя косая, и токуют тетерева. Дым развеян тяжелым полетом одряхлевшего глухаря, над прогалиной, над болотом стынет маленькая заря. В этом логове нечисти много — лешаки да кликуши одни, ночью люди не нашего бога золотые разводят огни. Бородами покрытые сроду, на высокие звезды глядят, молча греют вонючую воду и картофель печеный едят. Молча слушают: ходит дубрава — даже оторопь сразу берет, и налево идет, и направо и ревет, наступая вперед. Самый старый, огромного роста, до

бровей бородат и усат, под усами, шипя, как береста, ядовитый горит самосад. Это черные трупы растений разлагаются на огне, и мохнатые, душные тени подступают вплотную ко мне. Самый старый — огромный и рыжий, прадед Яков идет на меня по сугробу, осиновой лыжей по лиловому насту звеня. Он идет на меня, как на муки, и глаза прогорают дотла, горячи его черные руки, как багровая жижа котла. — Прадед Яков… Под утро сегодня здесь, над озером, Керженца близ, непорочная сила Господня и нечистая сила сошлись. Потому и ударила вьюга, черти лысые выли со зла, и — предвестница злого недуга — лихоманка тебя затрясла. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я такой же — с надежной ухваткой, с мутным глазом и с песней большой, с вашим говором, с вашей повадкой, с вашей тягостною душой. Старый черт, безобразник и бабник, дни, по-твоему, наши узки, мало свиста и песен похабных, мало горя, не больше тоски. Вы, хлебавшие зелья вдосталь, били даже того, кто не слаб, на веку заимели до ста щекотливых и рыжих баб. Много тайного кануло в Каму, в черный Керженец, в забытье, но не имет душа твоя сраму, прадед Яков — несчастье мое. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой, прадед Яков — мое несчастье, — снова вышедший на разбой. Бей же, взявший купца на мушку, деньги в кучу, в конце концов сотню сунешь в церковную кружку: — На помин убиенных купцов, — а потом у своей Парани — гармонисты, истошный крик — снова гирями, топорами разговоры ведет старик. Хлещет за полночь воплем и воем, вы гуляете — звери — ловки, вас потом поведут под конвоем через несколько лет в Соловки. Вы глаза повернете косые, под конец подводя бытие, где огромная дышит Россия, где рождение будет мое.

1934

Ленинградские стихи

1

Снова сговором ветра и стужи по садам засушило траву, из тяжелой Маркизовой лужи гнало воду обратно в Неву. До Елагина, до Голодая шла вода, соразмерна беде, и деревья, дрожа, холодая, по колена стояли в воде. Над Васильевским, над Петроградской, несмывающейся, дорогой, небо крашено странною краской — то ли черною, то ли другой. Что такое? Зима, что ли, близко? И туман по ночам моросит, и по городу сыро и склизко, и над городом темень висит. Снова ветер — по-сучьи завыл он, задрожали во тьме Острова, между Ладогою и заливом вся пятниста от злобы Нева.

2

Мы с тобою в кино «Аврора» [80] , гаснут лампочки, бьет звонок, — ни улыбки, ни разговора — сабля, гром лошадиных ног. Песня вьется — залетный сокол, тихо слушаю, не дыша: запевает начдив высоко про безмолвие Иртыша [81] . И казалось — не на экране — пули бьют над живой рекой, он платок прижимает к ране, ощутимый моей рукой. То взрываясь, то потухая, барабанная дробь вдали, а кругом тишина глухая — это каппелевцы пошли [82] . Сразу видно — отчаянья ради под огнем их ряды ровны, и винтовки, как на параде, и венгерки, и галуны. Партизаны, глядите в оба!.. Да стреляйте же, цельте в лоб. Офицерская хлынет злоба, захлестнет и зальет окоп. И стрельба, и резня, и рубка — умирая, дернется бровь, под штыком маслянистым хрупко хрустнет горло, и свистнет кровь. Но Чапаева сила злая, вся сверкающая бедой, проливною саблей гуляя, на кобыле своей гнедой. А за ним его бурка струится, он запомнится мне навек — то не лошадь, и то не птица, и, пожалуй, не человек. И атака уже отбита, саблей срезаны галуны. Тихо. Только из-под копыта камни брызгают до луны.

80

Мы с тобою в кино «Аврора»… — Кинотеатр «Аврора» на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Один из первых кинотеатров в России. Открыт в 1913 году. До 1932 года назывался «Пикадилли». В 1932-м переименован в «Аврору». В 1920-е годы здесь работал тапером Д. Д. Шостакович.

81

…запевает начдив высоко про безмолвие Иртыша. — Описывается фильм «Чапаев» (1934). В фильме Чапаев поет песню «Смерть Ермака».

82

…это каппелевцы пошли. — Описывается знаменитая «психическая атака каппелевцев» в фильме «Чапаев». Любопытно, что во главе кинематографических каппелевцев с сигарой во рту шагал друг Бориса Корнилова, Валентин Стенич.

3

Хлынул свет, темноту пугая. Этот вечер неповторим. А теперь, моя дорогая, погуляем, поговорим о Чапаеве, о печали и о вечере золотом, о любви расскажу вначале, о разлуке скажу потом. Щеки яблочного налива, хороша у тебя судьба, оттопырена и смешлива чуть подкрашенная губа. Ты веселая, дай мне руки, три часа говори подряд, на «Светлане» твои подруги — Ты хорошая, — говорят. И печаль тебе незнакома, и глаза зеленым горят, парни Выборгского райкома — Ты красивая, — говорят. Расскажи мне про все про это, чуть прищуря кошачий глаз, как на выборах Ленсовета выбираешь ты в первый раз.

4

Ночью с первого на второе со стихами, влюблен и рад, я по Мурманке до Свирьстроя ехал в поезде в Ленинград. Я в стихах сочинял о Свири, о воде ее цвета травы и о том, что в огромном мире только мы, как всегда, правы. Переносим, что всем известно, нам и силы на то даны, реки злые с места на место в два километра ширины. Я писал, как с боков седая, вся смятение и беда, сквозь гребенку летит, рыдая, перекошенная вода. И раскинулся город новый и к реке подошел в упор, где когда-то стоял сосновый и качался и плакал бор.

5

Это горести изобилие с песнью хлынуло, сбило с ног: — В Ленинграде вчера убили… Я поверить никак не мог. Так же в городе моросило, фонари мерцали стройны… Киров. Это же наша сила и улыбка нашей страны. Не сказать хорошо на бумаге, как алели в туманной пыли все знамена сегодня и флаги, что деревья багряные шли, шелестели. Кусали губы комсомольцы и слесаря. Пели трубы, гремели трубы, о любви своей говоря. О печали, что всем знакома, и о ненависти своей. Где-то пел, вылетая из грома, скрипки яростной соловей. И когда вся страна сказала про любовь свою, про тоску, — поезд с Кировым от вокзала, задыхаясь, пошел в Москву, — всех заводов сирены, воя, звука тонкое острие в небо бросили про роковое, про несчастное, про свое…