Я буду жить до старости, до славы...
Шрифт:
Я очень рада, что Ольга Берггольц занялась делом Бориса, она энергичная и знает, как надо действовать, я вот писала в Москву, в Союз, в Ленинград, говорила с кем могла, а не знала, что надо именно в Верховный суд. Молодец она. Хотелось бы, чтобы ее и назначили в комиссию по литературному наследию Бориса. Так, наверное, и будет.
Я запрашивала через ленинградских поэтов, сохранились ли гранки новой книги Бориса [415] , которая должна была выйти перед его катастрофой, и нигде этой книги найти не могут, наверно, уничтожена. Но ничего, все, что он писал, найдем и восстановим.
415
В моем архиве сохранился черновик маминого письма, адресованного М. П. Берновичу,
«Уважаемый Михаил Петрович!
Получила Ваше письмо, которое меня чрезвычайно обрадовало тем, что в Пушкинском доме сохранилась корректура последнего сборника Б. П.
У нас был уже сигнальный экз. этого сборника, и Б. П. отдал его М. М. Зощенко, по-моему. Остальной тираж в 37 году был пущен в размол, и я все время искала этот сигнальный, не думая, что могла сохраниться корректура.
Правленная? Б. П.? Иногда он мне поручал правку.
Очень прошу Вас прислать мне стихотворение „Сыну“ и ответить, есть ли у Вас „Лесной пожар“, если нет, то он должен быть в той корректуре, а то у меня этих двух стихотв. нет.
„За это“ я Вам пришлю „Ты как рыба выпл.“ и еще неопубликованные из той тетрадки. Тогда у Вас будет полный Корнилов (см. также комментарий к письму 18. — И. Б.).
„Елка“ нигда не была напечатана, это я знаю хорошо. Думаю, что ее и не стоит пытаться сдавать, а оставить лишь для полного.
Если не затруднит, спишите мне оглавление с корректуры, т. к. я разыскиваю одно стихотвор., названия которого не помню».
См. также Переписку Л. Г. Басовой с М. П. Берновичем.
Пишите мне, мне очень приятно получать Ваши письма, и жду, что Каля, которую я очень люблю, напишет мне.
Сердечно ваша Люся
[Крым, Алупка, 1956]
[…] Да, Т. М., я ваше письмо получила в разгаре болезни, но несмотря на это тут же написала Ольге, какие стихи у меня есть, где взять в Л-де ненапечатанные стихи, написала, как Боря мечтал о том, чтобы в его книгу стихов вошли бы стихотворения, которые перечислила. […]
[Крым, Алупка, 1957]
Дорогая Таисия Михайловна!
Получила только что Ваше письмо и тут же на него отвечаю.
Меня оно огорчило, огорчило во всех отношениях.
Во-первых, мне обидно, что вот уже 57 год, а до сих пор ничего конкретного в отношении Бори не сделано. У Ляли сейчас свои неприятности, и это, видимо, затормозило все.
Второе, что меня огорчило в Вашем письме, это то, что Вы не поняли и, может даже, в обиде на меня за то, что Ирушка не знает о Борисе. Я еще раз вам повторяю, что я всю жизнь свою оберегаю своих ребят от всяких неприятностей и счастлива тем хотя бы, что несмотря на все горе и беды, что вынесла и вымучилась сама, сумела их жизнь сделать правильной, без омрачающих душу переживаний. И до конца своей жизни буду оберегать от всего, что может быть горьким и тяжелым.
И не потому, что я боюсь, что она перестанет любить брата и отца, — у нас слишком крепкая и дружная семья, чтобы бояться этого, но зачем мне лишать ее покоя, счастья, уверенности, зачем подвергать ее такому горькому раздумью, да это просто глупо да и жестоко было бы с моей стороны.
И как бы слухами земля ни полнилась бы, я стараюсь, чтобы ничего не омрачало бы Ирушкиной жизни. А если со мной случится что-либо? Значит, Ирушка должна бы остаться совсем одна? Нет, я хочу, чтобы со мной, да и без меня, она была бы в своей, любящей и любимой семье, и отец и брат ее этого достойны. […]
Теперь в отношении тетради Бориса [416] , я ее никуда не пошлю. Я с таким трудом сохранила ее, что, кроме нее, ничего не сохранила, что никуда не пошлю. Я и не думала ее посылать, так как там есть много такого, что и показывать нельзя, а перепишу и пошлю, что можно, в комиссию.
Насчет Шалыта, то Вы никого не просите зайти к нему, он принял бы Ольгу, меня, но ни с кем посторонним он не станет говорить, я же просила своих зайти, и он сказал, что только жене рассказал
416
В Примечаниях к сборнику из «Библиотеки поэта» М. Бернович пишет:
«Большая часть рукописей Корнилова погибла. (Когда мама писала М. Берновичу: „Тогда у Вас будет полный Корнилов“, она знала, о чем говорила: кроме этих двух тетрадей, она сохранила и другие черновики, переданные ею через М. Берновича в ПД. Многие стихи мама сохранила в памяти. — И. Б.) В Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) в Ленинграде хранится рукопись сборника „Все мои приятели“, расклейка наборного экземпляра книги „Новое“ и гранки сборника „Избранное“, а также две черновые тетради Корнилова: первая со стихами 1934–1935 годов (в оранжевом переплете), подаренная поэту в сентябре 1934 года Зинаидой Райх, с шутливой надписью: „От поставщицы бумажных изделий для Бориса Корнилова…“; вторая — темно-коричневая тетрадь, содержащая большую часть поэмы „Моя Африка“ и ряд стихотворений 1935–1936 года». (См. прим. 415 — письмо 16).
Подождем, может, Ольга напишет, может, уже была у него. Не сердитесь на меня, я вас очень люблю, сердечный привет Кале,
Ваша Люся
[Крым, Алупка, лето 1957]
Здравствуйте, дорогая Таисия Михайловна!
Правда, официального сообщения о Борисе, о реабилитации еще не было, но в двух заметках, в связи с празднованием юбилея Ленинграда, его имя было упомянуто. Это уже многое, 20 лет о нем даже не упоминали!
Одну, первую заметку написал Зелик Штейнман [417] , наш друг, которого постигла та же страшная судьба, что и Борю, но он чудом выжил и вернулся в жизнь, в литературу. Надеюсь, что Боря тоже вернется в литературу и займет достойное место. Жаль только, что мало надежд, что он вернется в жизнь.
Вторая заметка, в которой был упомянут Борис, была Ольги Берггольц. Почему она не пишет Вам, я не пойму. Вы ее ничем не могли обидеть, т. к. многого, вернее, ничего не знали о ней, о ее отношении к Боре.
417
Зелик (Залман) Штейнман (1907–1967) — литературный критик, друг юности моих родителей. Был осужден дважды: первый раз в 1936 году, второй — в 1949-м. Был реабилитирован в 1956 году.
Ну а доля вины за Борю есть и на ней, правда, своими хлопотами о его реабилитации и издании его стихов она ее искупила.
Я ей тоже написала хорошее письмо, т. к. искренне была тронута ее участием в восстановлении имени Бориса.
И она тоже мне не ответила, хотя я в этом же письме послала ей план его книги, как он сам готовил ее к изданию, перечислила стихи, которые особенно любил Борис, и еще то, что было его волей, но ответа нет.
Может, это злые языки говорят, а может, и правда, но мне некоторые ленинградские писатели говорили, что Оля стала много пить. Но мне как-то не верится, что это так. Она всегда была умная и требовательная к людям. Наверное, это не так, не верится, чтобы она пила. Думаю, что когда будут конкретные новости, то она Вам обязательно напишет.
Я сегодня отправила письмо Прокофьеву с вопросом, были ли в Ленинградском альманахе напечатаны Борины стихи (он мне сказал, что для этого альманаха отобрал Борины стихи, перечислил какие). Если были, то пусть вышлет по одному экземпляру Вам и мне.
Ну вот, дорогая Таисия Михайловна, крепитесь, следите за собой. Вам еще предстоит порадоваться на Борины книги.
Я, несмотря на тяжелое заболевание сердца, хочу дождаться.
Как Каля? Как ее здоровье?
Ириночка уже два дня как дома, радуется, купается, отдыхает.
Санек благополучно закончил школу и подает, вернее, уже отдал бумаги в мединститут. С 1 августа экзамены. Конкурс будет великий, т. ч. уверенности в том, что попадет, — нет. Но надежда все же есть.
Желаю Вам всего самого наилучшего.
Привет большой от Ирушки, Санька и мужа.
Ваша Люся
Привет и наилучшие пожелания Кале.
То, что я пишу Вам об Оле, надеюсь, что не будет никому и ни ей передано.