Я был агентом Сталина
Шрифт:
— Этот австрийский социалист служил в полиции по указанию своей партии точно так же, как вы поступаете у нас. Я пошлю вам об этом докладную.
Слуцкий поспешил ответить:
— Нет, нет, никаких докладных. Зайдите ко мне в кабинет.
Придя к нему, я объяснил еще раз, что социалист не может считаться шпионом нынешней Австрии, если он был полицейским при власти социалистов.
Слуцкий был согласен.
— Я понял, Заковский заставил его признаться, что он работал полицейским при социалистах! Вот это признание! Но не вздумайте писать докладные! В наши дни никто их не пишет.
Несмотря на шутливый тон своих реплик, Слуцкий ходатайствовал перед
Заковский действовал в полном соответствии с задачами ОГПУ. «Признания», подобные тем, что он якобы получил, были хлебом насущным, которым жило ОГПУ. Мой австрийский социалист был виноват не более других сотен тысяч людей, которых постигла злая судьба.
Показателен разговор, который был у меня в то время с Кедровым, одним из самых опытных следователей ОГПУ. Я встретил его в нашей столовой, и мы разговорились о генерале Примакове, делом которого он занимался. В 1934 году этот генерал, член высшего командования армии, был арестован и отдан в руки Кедрову. Последний приступил к обработке своей жертвы с помощью всех тех методов, какие тогда были в ходу. Сам он говорил о них с признаками смущения.
— Но знаете, что случилось, — неожиданно заявил он. — Только он начал раскалываться, и мы знали, что пройдет немного дней или недель — и мы получим его полное признание, как он был вдруг освобожден по требованию Ворошилова!
Из этого эпизода ясно видно, что обвинения против арестованного — даже готового «признаваться во всем» — не имеют никакого отношения к причинам, по которым он содержится в заключении. За рубежами Советского Союза люди спорят о том, верны или не верны обвинения, предъявляемые органами ОГПУ. В этом учреждении вопрос об этом даже не возникает, следствие им нисколько не интересуется.
Генерал Примаков, вырванный из лап ОГПУ накануне «полного признания», служил еще три года своей стране, но 12 июня 1937 года был расстрелян вместе с маршалом Тухачевским и семью другими видными военачальниками по новым, совершенно иным обвинениям.
Только один раз в жизни, в августе 1935 года, мне пришлось допрашивать политического заключенного. Это был Владимир Дедушок, осужденный в 1932 году к десятилетнему сроку заключения в Соловецких лагерях. Арестован он был по скандальному делу нашего главного военного разведчика в Вене, якобы связанного с германской военной разведкой. Дедушок, которого я знал лично, был ни в чем не виноват, но местный наш шеф был в тот момент слишком важной персоной, чтобы его засадить немедленно. Дедушок стал просто козлом отпущения. Это был украинец, пришедший к большевикам в годы гражданской войны. Прослужил он в военной разведке более десяти лет. За время моей работы в этом учреждении я не раз сталкивался с последствиями упомянутого венского дела, отнюдь не ясного. Решив, что Дедушок, быть может, поможет мне прояснить его, я спросил Слуцкого, нельзя ли допросить этого осужденного. Оказалось, что дело это в руках отдела ОГПУ, возглавляет который Михаил Горб. Я связался с ним.
— Вам повезло, — сказал Горб, — этот Дедушок сейчас на пути из Соловков. Его везут в Москву для допросов в связи с заговором командиров кремлевского гарнизона.
Через несколько дней Горб сообщил, что Дедушок — на Лубянке, следователь его Кедров.
Я сговорился с Кедровым о вызове к нему заключенного к 11 часам того же вечера. По моему положению я не имел права допрашивать арестованных. Это было функцией ОГПУ, но в исключительных случаях допускалось свидание с подследственным в присутствии представителя НКВД. Я заранее пришел в кабинет к Кедрову, в комнату № 994 на
— Прочтите это, и вы все узнаете, — сказал Кедров, указав на толстое досье.
В нем было несколько сотен страниц — протоколов допросов, письменных показаний, рекомендательных писем, полученных в свое время Дедушком, и т. д. Наконец я добрался до его перекрестного допроса, вел который не Кедров. После ряда вопросов и ответов более или менее формального свойства протокол прерывался и следовало пространное изложение, собственноручно написанное подследственным. Следователь ОГПУ или спешил, или устал, как это часто бывало, и поручил Дедушку самому написать все, что он знает, в присутствии часового. Прочитав его повествование, я понял, что он совершенно невиновен, хотя и подписал свое формальное признание.
Кедрову я сказал:
— Что за странное дело вся эта писанина. 600 страниц текста, из которых ничего не следует, а в конце: Дедушок признает свою вину, и следователь предлагает коллегии ОГПУ отправить его на Соловки на десять лет. Коллегия, за подписью Агранова, соглашается.
— Я тоже это пробежал, — сказал Кедров, — но не разобрался, в чем дело.
Была уже полночь, когда Кедров позвонил коменданту изолятора и попросил привести Дедушка. Через десять минут он был здесь в сопровождении часового. Высокий, с резкими чертами, прилично одетый, в белой рубашке и чисто выбритый, он показался мне совсем не изменившимся. Только за те три года, что я его не видел, волосы у него совершенно побелели. Он смотрел в упор на Кедрова, потом заметил меня, сидящего на диване.
— Что вы хотите от меня? Зачем привезли из Соловков? — спросил он.
Кедров молчал, Дедушок обратился ко мне:
— Меня затребовал Четвертый отдел?
— Нет, не Четвертый отдел, — ответил Кедров. — Мы привезли вас сюда по другим причинам. У Кривицкого к вам есть вопросы.
Атмосфера стала напряженной. Дедушок переводил взгляд с Кедрова на меня. Он замер, собираясь давать отпор нам обоим. Оба мы затянули паузу. Наконец я нарушил молчание:
— Дедушок, я не знаю вашего дела и не имею полномочий касаться его. Но я занимаюсь делом «X» — помните, из нашей разведывательной службы. Думаю, что вы могли бы прояснить мне ряд моментов. Если вы вспомните некоторые детали этого дела, вы сможете быть мне полезным. Если нет, я попытаюсь выяснить их другим путем.
— Да, этого дела я не забыл. Попытаюсь ответить на ваши вопросы.
Но я задал ему другой вопрос:
— Как идут ваши дела вообще? Он ответил в стоическом духе:
— Поначалу было очень плохо. Сейчас лучше. Я заведую теперь мукомольней в нашем островном лагере. Регулярно получаю «Правду», иногда книги. Вот так и живу.
Теперь была его очередь поинтересоваться, как идут мои дела.
— Неплохо, — ответил я. — Работаем вовсю, жизнь идет по-советски.
Так больше часа ушло на беседу о том, о сем. Когда же я заговорил о том, что было поводом для этой встречи, Кедров перебил:
— Знаете, я чертовски устал. Вижу, у вас здесь надолго. Устроим так, чтобы я мог поспать!
Строгие правила требуют, чтобы Кедров присутствовал в продолжение всей беседы. Он один имеет право вызвать заключенного и отправить его назад в камеру. Кедров посоветовал позвонить Горбу и условиться с ним.
Горб не был формалистом.
— Ладно, — согласился он, — сделаем исключение. Я скажу начальнику тюрьмы, что вы подпишете ордер на возвращение заключенного в камеру.