«Я был отчаянно провинциален…» (сборник)

Шаляпин Федор Иванович

Поехали. Был конец сентября, в море стоял туман. Кто-то сказал, что два дня тому назад на нашем пути сел на подводный камень пароход из Северной Америки. Это несколько взволновало публику, но вскоре пароход начало качать и бросать во все стороны, и волнения страха уступили место морской болезни. Трепало нас трое суток, вплоть до Бергена. Заболели даже некоторые из команды, а в каюте стало так жутко и грязно, что я вышел на палубу. Вокруг маленького «Сириуса» вздымались огромные холмы серой воды, непрерывно шел дождь, мелкий и отвратительный. Я устроился на носу парохода, куда захлестывала волна, мое непромокаемое пальто моментально промокло, но это не мешало мне чувствовать себя столь же хорошо, как, бывало, на Волге. Утром приехали в Берген, расположенный у подножья сухих задумчивых утесов. В порту под дождем спокойно работали норвежцы, коренастые, с огромными жилистыми руками, голыми до плеч. Все двигались не очень быстро, но споро, а, главное, спокойно, как будто не было в мире никаких тревог.

На следующий день я очутился в Христиании, более красивой и оживленной, чем Берген; осмотрел театр, очень красивый, построенный в честь

Ибсена и Бьернсона, статуи которых помещены около него в саду. Невольно подумалось: «Не успели люди умереть, а уж им памятники поставили!» Спокойный народ норвежцы, а как торопятся почтить своих великих людей! Мы, русские, — люди беспокойные, но до сего дня у нас нет памятников Тургеневу, Достоевскому, Толстому, Некрасову, да и Лермонтова с Пушкиным все еще не успели достойно почтить…

Пошел на промышленную выставку — в контурах ее странных зданий было что-то суровое, невеселое, но меня очень удивило чрезвычайно наглядное расположение экспонатов. Не понимая языка надписей, я совершенно ясно видел и понимал мельчайшие детали рыбного промысла, лесоводства, не только в их современных приемах, но и в посте пенном развитии. Было сразу видно, что эта маленькая Норвегия — страна большой культуры.

Стокгольм веселее Христиании, живее люди, ярче краски, в саду играет музыка, какие-то молодые люди идут, распевая песни. На вокзале и на пристанях была удивительно организована помощь русским, возвращавшимся на родину.

Всюду ходили девушки и женщины с плакатами, на которых по-русски были написаны разные справки, указывалось, где русское консульство, посольство, какие пароходы идут в Финляндию, с какого вокзала нужно ехать в Торнео. И публика, и солдаты — все вели себя так, как будто главнейшей задачей текущего дня для них являлась помощь русским, и эту помощь они оказывали нам замечательно сердечно.

А в Торнео меня поразила веселая девушка-финка, она подавала чай в трактире, все время мило улыбаясь и тихонько напевая какую-то странную песенку, в которой часто встречалось слово «ауринка». Я спросил: что такое «ауринка»?

— Солнце, — сказали мне.

День был тусклый, небо плотно обложено тучами, а девушка поет о солнце. Это понравилось мне, и с этим впечатлением я доехал до Петербурга, который уже переименовался в Петроград.

Перед возвращением в Россию я подписал контракт, который обязывал меня в 1915 году петь в Америке. Начавшаяся война сорвала этот план, так что, вернувшись на родину, я по велению судьбы принужден был безвыездно оставаться там в течение семи лет.

В первые дни войны мое сердце разрывалось от боли, когда я узнавал о том, что делается на фронте. Война нужна вождям, а не простому люду. Я всегда был за простых людей, независимо от их национальности или религии, и вот теперь простые люди снова гибли, перемалываемые кровавой мясорубкой.

Чем я мог им помочь? Увы, совсем немногим: ободрять и утешать своим пением тех, кто остался дома, пребывая в мучительном страхе за своих близких на фронте, и помогать собирать средства на лечение раненых, которыми вскоре оказались забиты наши госпитали.

С великодушной помощью приятелей-врачей мне удалось открыть два небольших лазарета на семьдесят коек. [101] Но семьдесят несчастных, занявших эти койки, были всего лишь каплей в океане неисчислимых жертв, число которых росло по мере того, как продолжалась кровавая бойня.

101

Лазареты, содержавшиеся Шаляпиным на свои средства в Москве (во флигеле дома на Новинском бульваре) и в Петрограде, предназначались только для «нижних чинов». Обоими лазаретами заведовали доктора — приятели Шаляпина. Сам певец нередко посещал лазареты, беседовал с ранеными, пел для них.

В эту военную зиму я прочел в газетах о страшных атаках, которым подвергся польский город Варшава, и немедленно выехал туда, чтобы дать концерт в пользу польских мучеников. [102] Когда я туда приехал, меня спросили, не хочу ли я побывать на передовой. Я ответил согласием, и меня привезли к Саконтянскому лесу, где было самое страшное наступление немцев. То, что я увидел, глубоко потрясло меня, столкнув лицом к лицу с ужасами войны. Кругом были следы разрушения: деревья, вывернутые с корнями или поврежденные снарядами, — несчастная природа, изуродованная недобрыми человеческими страстями. Но самое печальное зрелище представляли ряды свежих могил, вырытых наспех и отмеченных иногда только грубо сколоченными деревянными крестами. На некоторых крестах висели солдатские шапки убитых, погребенных под ними.

102

Концерт Шаляпина в Варшавской филармонии состоялся 29 октября 1914 г. (по нов. ст.). Польские зрители и пресса высоко оценили не только искусство певца, но и его гражданское чувство, отзывчивость к беде, постигшей родственный народ.

Бродя среди этих скорбных могил, я заметил какой-то маленький предмет, лежавший на земле около одной из них. Я наклонился и поднял его: это была истрепанная и перепачканная кровью солдатская книжка. Раскрыв ее, я прочел: «За отлично-усердную службу». Глядя на это поле смерти, я думал о том, что эту похвалу можно отнести ко многим из тех, кто отдал здесь свою жизнь.

Во время войны нам, простым гражданам, казалось, что связь между Россией и Францией, как и между остальными странами, перерезана линией фронта. С каким же радостным удивлением я прочел однажды в газетах, что в Петроград прибыл гость из Франции! Это был французский социалист Томб, приехавший вместе с Вивиани, чтобы выступить на каком-то политическом

митинге. Хотя сам я никогда не примыкал ни к какой политической партии, мне было радостно видеть представителей французской нации на моей родине. В честь гостей был устроен банкет во французском ресторане «Контан», одном из самых шикарных в городе. Перед ними поставили лучшие блюда и вина, какие только можно было достать в ту пору. На банкете присутствовало человек двести. Было произнесено много речей. Когда Вивиани — высокоодаренный оратор — кончил свою речь, я, возбужденный его красноречием, немедленно вышел на сцену и запел «Марсельезу» под аккомпанемент моего доброго друга Глазунова. [103] Захваченные французским национальным гимном, все присутствовавшие стали с воодушевлением подпевать мне, и банкетный зал буквально задрожал от мощного звука. Я почти рыдал — так велико было мое волнение, вызванное тем, что происходило… Мысли о милой моему сердцу Франции растрогали меня необычайно. Да, я люблю Францию, люблю французский народ: ведь эта дорогая мне страна вот уже двадцать пять лет оказывает мне любезное гостеприимство. Мое сердце наполняется гордостью и благодарностью, когда я думаю об одной из тысяч других любезностей, проявленных этой страной по отношению ко мне: вскоре после этого банкета мне вручили Золотой Крест кавалера ордена Почетного легиона. Во время революции этот крест был среди самых дорогих мне сокровищ, которые я старался сохранить во что бы то ни стало. Крайняя нужда заставила меня продать все золотые вещи, которые у меня были, чтобы покупать муку, сахар и другие товары первой необходимости. Ради этого я пожертвовал всеми золотыми украшениями и подарками, но крест этот сохранил, и он по сей день у меня!

103

Шаляпину, исполнявшему «Марсельезу» Руже де Лилля на встрече с французскими политическими деятелями в ресторане «Контан», аккомпанировали на двух роялях А. К. Глазунов и А. И. Зилоти.

Далеко за полночь, когда все речи были произнесены и поющие голоса затихли, все стали расходиться по домам. Кто-то предложил подвезти меня в своем экипаже, но я отказался, предпочтя идти домой пешком. На улице ледяной ветер принял меня в свои цепкие объятия. Под ногами звонко хрустел снег, сверкавший в голубоватом отсвете предутренней зари. С каждым моим шагом он все настойчивее нашептывал мне: «Усердная, усердная, усердная… служба». Я вспоминал Варшаву. Я вспоминал Саконтянский лес, истрепанную и забрызганную кровью солдатскую книжку. И все события того вечера растворились в густом тумане, сквозь который проступили очертания свежих могил с деревянными крестами, увенчанными солдатскими шапками! «За отлично-усердную службу!»

Тяжело вздохнув, я вошел в свой дом.

Весной 1915 года я устроил спектакль для рабочих в Петроградском народном доме. [104] Мне хотелось добавить немного краски радости в тяжелую жизнь трудящихся масс в эту трудную годину, когда события приносили людям столько горя.

Друзья помогли мне распространить билеты на этот спектакль через Общество вспомоществования увечным воинам на многих заводах и фабриках. Все шло гладко, пока за несколько дней до спектакля не случилось непредвиденное: на Охте, на пороховых заводах, произошел взрыв. Было много жертв. Официальное сообщение об этой катастрофе задерживалось, что еще больше усиливало тревогу людей. Дирекция народного дома заговорила о том, что спектакль, наверное, придется отменить: момент неподходящий. Я же считал, что несчастный случай на Охте усилил и без того безрадостное настроение людей, поэтому я тем более обязан сделать все, что в моих силах, дабы поднять дух людей. Накануне спектакля мне позвонил градоначальник, то есть губернатор Петербурга, и посоветовал отменить представление: ему-де стало известно, что во время моего выступления кто-то планирует устроить беспорядки. Несмотря на благоразумное уважение, которое я испытывал к градоначальнику как к официальному лицу, я не мог поверить в то, что полученная им информация верна. Поэтому я попросил разрешения действовать согласно ранее намеченному плану, заверив его, что нисколько не опасаюсь за то, что мне могут помешать петь. Градоначальник упорно стоял на своем. Спектакль непременно будет сорван, уверял он меня, причем зачинщики беспорядков подстроят все так, что во всем буду виноват один я. Тогда я предложил: раз он так уверен, что будут беспорядки, пусть официально отменит концерт. На это градоначальник возразил мне в том духе, что официальный запрет спектакля вызовет сильное недовольство среди рабочих, и без того взбудораженных тем, что произошло на пороховых заводах. Наконец, после долгих и тягостных препирательств, градоначальник решил-таки взять на себя ответственность и запретить спектакль официально. Спустя два часа он прислал мне соответствующее официальное письмо, составленное так уклончиво, что из него фактически следовало, что не власти, а именно я отменяю спектакль.

104

В апреле 1915 г. Шаляпин решает осуществить свое давнее желание: спеть для петроградских рабочих бесплатный спектакль «Борис Годунов» в Народном доме. В связи с этим он принял 15 апреля группу рабочих, которые взяли на себя ответственность за установление порядка в зрительном зале и обязались способствовать распространению билетов на крупнейших предприятиях Петрограда. В результате препирательств с властями, боявшимися беспорядков, певец единолично принял решение о проведении спектакля в намеченный день и был счастлив, что четырехтысячная аудитория рабочих устроила ему подлинно триумфальную встречу. На этом представлении, состоявшемся 19 апреля, присутствовали А. М. Горький, В. В. Маяковский, писатель А. Серебров (А. Н. Тихонов) и другие друзья Шаляпина.