Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
В эти дни футбольный чемпионат занимает в газетах места гораздо больше, чем любой другой вопрос. Дошло до того, что приходится огораживать футбольные поля колючей проволокой, а в первых рядах рассаживать вооруженных солдат, чтобы сдерживать болельщиков.
Для меня тоже дух времени гораздо важнее финансовых или политических проблем. Не потому ли, что мы давно занимаемся ими, постоянно пытаемся что-то как-то сделать, но ничего не удается?
После того как я ушел на покой, мне часто случается восстанавливать в памяти разные периоды моей жизни, разные события прошлого. И я спрашиваю себя: «Что же
Многое. Я чувствую себя богачом: я богат воспоминаниями. Но не теми, которые я рассказывал в свое время. Мои воспоминания, ставшие теперь частью моей жизни, — это лучи солнца, капли дождя, ползущие по стеклу, вкус сливочного мороженого, долгие одинокие прогулки по разным районам Парижа, во время которых я неоднократно заходил в старомодные бистро, где посетители, даже не знающие друг друга, вступают в беседу.
Главное в моей жизни — ощущение солнечного тепла на коже, пылающие дрова в камине зимой и прежде всего рынки — всюду, в Ла-Рошели, в Канне, в штате Коннектикут.
Запах овощей и фруктов. Мясник, отрубающий огромные куски мяса. Рыбины, лежащие на каменных плитах.
Если я чему-то и научился в жизни, так это тому, что все это важно и нужно человеку. Остальное — занимательные истории, пища для газет.
25 июня 1974
Ряд случайностей привел к тому, что перед войной я столкнулся с теми, кого в медицине именуют «светилами», и некоторые из них стали моими друзьями. Сегодня я видел «светил» по телевидению — важных, уверенных в себе; они говорили о своих открытиях и исследованиях.
Я читал их книги, но в основном не научные, предназначенные для медиков, а популярные.
Сознаюсь, меня все это действительно волнует. Эти ученые мужи, эти «светила» в душе вовсе не так суровы и бездушны, какими хотят казаться публике. О своих больных и о болезнях они обычно говорят с легкостью, которая меня всегда шокировала. Они так и сыплют анекдотами, причем довольно забавными, но вот слова сострадания я слышал от них редко.
Не скажу, что больной, лежащий на больничной койке, для них всего лишь предмет, который надо попытаться починить, но я ни разу не видел, чтобы они по-настоящему заинтересовались страдающим человеком.
Каждое утро я наблюдал в больнице обходы — эти безжалостные процессии. «Светило» шествует впереди, словно несет святые дары. Затем следует довольно многочисленная группа врачей-практикантов и студентов — иногда человек тридцать, иногда шестьдесят. Болтать они не смеют — рядом со «светилом» болтать нельзя, но зато обмениваются ироническими взглядами.
Не знаю, сколько сейчас коек приходится на палату. В те времена, о которых я говорю, их стояло до тридцати, не считая тех, что с грехом пополам втискивали в коридор.
«Светило» бросает рассеянный взгляд на температурный листок, висящий в ногах больного, и, чуть смягчившись, задает вопрос:
— Ну, как дела?
Надо ли говорить, что лежащий в постели больной, около которого остановилась торжественная процессия, почти не реагирует, разве что старается съежиться.
«Светило» касается пальцами лба пациента, поворачивается к кому-нибудь из свиты и спрашивает:
— Каков будет диагноз?
Затем задает тот же вопрос остальным.
— Больше трех дней не протянет.
Не утверждаю, что все «светила» таковы. Существуют, конечно, исключения. И я, естественно, понимаю, что, когда постоянно видишь чужие страдания, постепенно привыкаешь к ним и они не вызывают уже никакой реакции.
О современной медицине и больницах говорят много. Забота о них действительно необходима, мало того, это обязанность общества. Но по моему скромному мнению, студентам, которые, возможно, станут когда-нибудь «светилами», надо в первую очередь читать курс лекций по человечности.
6 июля 1974
С незапамятных времен, с тех пор, как стоит мир, главы государств и люди, играющие важную роль в жизни своей страны, пишут мемуары — на камне, на глиняных табличках, на пергаменте и, наконец, на обыкновенной бумаге.
Безусловно, эти мемуары представляют интерес. Они помогают воссоздавать историю. А может, фальсифицировать? За свою жизнь я перечел множество мемуаров, но что-то не припоминаю признаний вроде: «Человек я на редкость заурядный и никогда не был на высоте стоящих передо мной задач». Или: «При таких-то и таких-то чрезвычайных обстоятельствах я сел в лужу».
Существуют мемуары людей, пользовавшихся большим или меньшим влиянием при королевском дворе, как, например, Сен-Симон [60] , или в литературных и художественных кругах. Но и эти авторы, разумеется, не пишут: «У меня искусственно раздутая репутация. Единственной моей заслугой является то, что я сумел пройти во Французскую Академию благодаря тестю или моим светским связям».
Воспоминания такого рода, которые я назвал бы личными, еще несколько лет назад были довольно редки. Но вот уже года три-четыре они сыплются как из рога изобилия. Каждый писатель, достигший семидесяти пяти лет, испытывает настоятельную потребность рассказать о своем детстве, юности, пути к славе.
60
Сен-Симон Луи де Рувруа герцог де (1675–1755) — французский политический деятель. В юности королевский мушкетер, позже — дипломат, Сен-Симон, в 1723 г. удалившись от королевского двора, посвятил себя литературной деятельности. Основную часть его творческого наследия составляют начатые им еще в двадцатилетием возрасте многотомные «Мемуары», дающие весьма интересную панораму быта и нравов эпохи Людовика XIV.
Чуть ли не каждую неделю я читаю, что вышла еще одна книга воспоминаний, и радуюсь, поскольку — только не надо понимать это буквально — они позволяют мне по-новому взглянуть на людей, которых я знал.
В сущности, мемуары — это лживые автопортреты, которые оставляют потомкам.
До изобретения фотографии великие мира сего, а следом за ними средние и малые заказывали свои портреты художникам, специализировавшимся в этом жанре.
Вот почему нам представляется, будто в некоторые эпохи люди были преисполнены особенного достоинства.